Начинаются тихие разговоры, кто-то рассказывает анекдот. Мы не знаем, переживет ли пациент эту операцию, а если да, с какими повреждениями. Но его сердце бьется, и для начала этого достаточно. Более того, оно бьется неплохо, то есть у него хороший ритм. Оно как будто радуется вместе с нами.
Рыжеволосая ассистентка с грохотом отодвигает от стола металлический табурет, встает и критическим взглядом окидывает результаты операции. Зеленую простыню, которая отделяет пациента от операционного поля, она называет «гематоэнцефалическим барьером». В операционном зале царит веселье – и все залито кровью, как после резни. Анестезиолог тоже обращает на это внимание и говорит, чрезвычайно преуменьшая размах трагедии:
– Мы здесь слегка намочили. У меня уже готовы препараты, свежезамороженная плазма и все остальное. Скажи, когда давать.
Продукты крови и свертывания, полученные от доноров, такие, как красные кровяные тельца, плазма и тромбоциты, действительно понадобятся пациенту в огромных количествах.
Мы нашиваем кабель кардиостимулятора и отключаем пациента от аппарата жизнеобеспечения; сердце работает хорошо. В тех местах, где подтекает кровь (а такие места появляются из-за растущего кровяного давления), приходится накладывать одиночные дополнительные швы. Наконец мы убираем иглы и зашиваем отверстия. Спустя почти шесть часов операции и 40 упаковок продуктов крови свертываемость по-прежнему остается очень низкой. Подобная операция – это еще и битва материалов, после которой остаются несколько мешков медицинского мусора.
Мы сделали все, что смогли. Теперь пациенту нужно отдохнуть. Мы оставляем его открытым, то есть его грудная клетка набита стерильными бинтами и закрыта самоклеящейся пленкой. Иногда эту процедуру повторяют много дней подряд, пока не восстановится собственная коагуляция. А до той поры пациент остается в критическом состоянии под наркозом в реанимационном отделении.
Кровоточащее сердце
Мне, наверное, было лет девять, и я завороженно смотрел на алтарь. Из-за одного сердца я с удовольствием ходил со своей бабушкой в часовню Ванненкапелле рядом с Роггенбургом: пешком до нее было всего 10 минут. Сердце принадлежало Марии. Оно было очень красным, очень мясистым, и она открыто держала его в ладонях на уровне декольте. Сердце выглядело так, будто скрывало какую-то тайну, и казалось мне отвратительным. Но также и завораживающим, и поэтому я в буквальном смысле слова сверлил его взглядом, а бабушка опускалась на колени на скамью рядом со мной и молилась. По дороге домой она каждый раз рассказывала мне одну и ту же историю о тридцатилетней войне. Бабушка помнила ее так, будто участвовала в ней сама. Ее «МЫ» включало в себя не только ее семью, но и всю нашу деревню безотносительно времени. Солдаты разрушали и грабили. Мужественный святой отец, последний из выживших, остался в монастыре, переодевшись в крестьянина.
– Но на горе Ванненберг, там, где сейчас стоит часовня, – голос бабушки становился тише, – солдаты схватили его и повесили на дубе.
И она перешла на благоговейный шепот.
– Но Мария поспешила к нему на помощь и сделала так, что веревка его не удавила.
Я видел Марию перед собой. Она слетела с неба, ее волосы развевались, напротив груди у нее было красное сердце из плоти и крови. Сегодня я удивляюсь тому, что эта икона стала местом паломничества. В религии тоже скрыто множество тайн.