Воцаряется тишина, и я поджимаю губы. Даже отец даже мать сейчас косвенно присутствовали при моём выборе, когда я рванул спасать родную кровь, поставив на кон жизнь друга. И одобряли моё решение. А мне грустно. Чувствую себя подлым, и никакие доводы не уничтожат мои ощущения ещё очень долго.
– Ладно, поднимайтесь наверх, примите душ пока, а я поговорю сейчас с Николаем, – вздыхает отец.
Нас не надо долго упрашивать. Я возвращаюсь в родную детскую. Вроде был в неё несколько часов назад, но та будто была чужой, а эта – своя, настоящая детская восемнадцатого августа, которая принадлежит только мне и брату.
Андрей тут же скрывается в душе, и пока он моется, я быстро включаю компьютер и пишу письмо на ящик Серого, где коротко излагаю выдуманную историю нашего путешествия. Прочтёт ли? Решаю отправить ему СМС, но вспоминаю, что телефон разбил, а номера не помню. Ну и чёрт с ним.
Андрюшка выбирается из душа, и я занимаю ванную комнату. Первые секунды душ кажется чем-то чуждым. За прошедшие дни в привычку вошло скрывать, убегать, испытывать боль. Кстати, о боли.
Трогаю рану на затылке, ощущаю её под пальцами, но болит только при нажатии. Вспоминается парень а-ля Арнольд, Шаман, Глобус Эфира, Буратино.
Всё это в прошлом. Всё в прошлом! Я вернулся, моё настоящее время!
Пока я вновь привыкал к душу, мать атаковала Андрея, и любила его в своей комнате всякими обнимашками, снова намазала его ногу мазью. Выйдя из душа, я остановливаюсь в тёмной детской и прислушиваюсь к голосам внизу. Тишина, но кто-то поднимается.
На пороге появляется отец. Оставив дверь открытой, чтобы хоть какой-то свет проникал внутрь, он приближается ко мне. Лицо скрывает плотная тьма, и я не вижу глаз.
– Николай, конечно, в шоке, – тихо произносит он. – Идёт сюда сейчас. Кажется, будет жёсткая ночь. Но мне всё-таки хочется, чтобы ты сказал правду. Хотя бы мне.
– Какую? – хмурюсь.
– Хотя бы ту, которая объяснит, почему Андрей провёл в подвале полмесяца, а его одежда как новенькая.
Сердце обливается холодком. Я закидываю мокрое полотенце на плечо и пожимаю плечами.
– Я вёл себя достойно, – говорю. – Я хотел спасти Андрюшку, и я спас его. За Стёпкой не уследил, но Андрюшку спас! Как я это сделал… тебе лучше не знать правды до конца. Со мной произошло почти то, что я рассказал, ну может мелкие нюансы не совпадают.
Отец недолго помолчал, пока тишину не прервал звонок в дверь. Тогда отец вдруг обнимает меня и говорит:
– Я люблю тебя, Тёмка. И я так горжусь тобой.
И я обнимаю в ответ.
Отец уходит, а я забираюсь под одеяло. Связываться ни с кем неохота. Я просто смотрю в темноту комнаты, и перед глазами проносят кадры моего путешествия, а где-то внизу дядя Коля плачет и причитает. Мимо комнаты проносятся шаги мамы, которые скоро спускаются по лестнице. Неслышно открывается дверь, и заглядывает Андрюшка. Внезапно в пижаме, которую никогда почти не носил, если мама не замечала. А ведь крадётся почти неслышно, подлец.
– Ты спишь? – спрашивает.
– Нет, – отвечаю. – Мне не до сна.
– А можно я к тебе?
– Забирайся, – откидываю одеяло, и братишка забирается под него, как всегда, когда боялся грозы. Теперь мы лежим, и в темноте я лишь слышу его дыхание.
– Сейчас полицию, наверное, вызовут, – говорит Андрей.
– Или нас, – отвечаю.
Но нас никто не вызывает.
– А как всё было на самом деле? – вдруг спрашивает Андрей. – Почему я застрял в одном дне? Как тебе удалось меня спасти?
Я некоторое время молчу, а потом начинаю говорить. Этот рассказ в три раза длиннее, чем история, которую я выдумал, потому что я рассказываю всё, о Шамане, о Буратино, о шизогонической реальности с оппозиционерами и другой тётей Мариной, о московском таксисте, о московском музее, о Глобусе Эфира, о мёртвом Питере… не рассказываю только об офисе Тварей-вне-времени.
Помните, в Питере Буратино поднимал пистолет, что бы прикончить Стёпку? В моём варианте он успевал. Я не хочу, чтобы Андрюшка знал правду о нашем выборе. Не потому, что хочется выгородить подлого Серёгу. Просто совсем не хочется, чтобы всю оставшуюся жизнь Андрюшка думал, что обязан своему существованию смерти моего лучшего друга.
На моменте, когда Буратино-Эдуард стреляет в Стёпку, я замолкаю. Перед глазами ведь рисуются совсем другие кадры: спящий Стёпка на кресле у Тварей. А внизу дядя Коля слишком громко плачет:
– Это мой сын! Петя, понимаешь, это мой сын!
– Ты плачешь? – шепчет Андрей над ухом, прижавшись ко мне.
– Угу, – отвечаю, чувствуя, как слёзы катятся по щекам.
Братишка молчит и ждёт. Всхлипнув, я говорю: