Творить мне сегодня совершенно не хотелось, но после второй октавы портвейна "777", руки сами потянулись к кистям. К тому времени оркестр откровенно подустал и слышен был только ритмичный храп раздававшийся из запрокинутой назад головы мадам Шварц. Неожиданно ее гортань взяла непривычно громкую ноту, чем вызвала стремительное пробуждение баяниста, заснувшего рядом на стуле. " А эта тема звучит специально для нашей Сонечки!!!"-баянист начал растягивать меха баяна и быстро перебирать по клавишам. 10-секундная мелодия напоминала мне скороговорку и закончилась двумя аккордами, под которые музыкант стянул меха. "Пам-пам". Софья Бенедиктовна открыла один глаз, ее губы, распухшие от алкоголя растянулись в неприличной улыбке. Она протяжно и подобострастно выплюнула : "Сумааасшееедшиий!!" Рука Богдана Николаевича, заснувшего на крышке рояля дернулась. Портвейн пролился на инструмент и затопил нотную тетрадь с его шедеврами. Он струсил с тетради красную жидкость и сказал : "А что, хорошо поработали, пора и честь знать"
Музыканты разошли за полночь, подсолнухи решительно не получались. Они должны были быть с высокими стеблями, чтоб потом их можно было подставить к фанерной станичной хате. Каждый раз рука рисовала вместо стеблей простенькую вазу, как на полотнах великого художника. Отхлебнув полбутылки красного "777", я кинул кистью в рояль и взъерошил волосы. "Не мое, не умею",- галопом пронеслось у меня в голове. Слишком долго я был не признан, слишком много мук и страданий пришлось мне вынести, пропуская искусство через себя. Я взял простой карандаш, вырвал лист из блокнота и, допив бутылку, решил написать прощальное письмо Ван Гогу: "Дорогой Винсент! Я считаю себя твоим ярким последователем. В моих полотнах присутствует весь драматизм и страдания, которые ты хотел передать в свое время простым людям. Шероховатость и небрежность мазка оцениваются только потом, когда творец уходит. Моя слишком чувствительная натура провела границу между моим восприятием мира и восприятием мира моих картин обыкновенными людьми. Я как и ты, пишущий письма брату, тоже писал записки режиссеру о том, что счастлив, что могу рисковать. И тебе известно, как никому другому, о цене этих рисков. Ища свет и воздух, я внял твоему желанию бросить серый Париж, поэтому оказался здесь, в Липецке...Мой мазок стал более упорядоченный, видимо не настолько, чтоб воскресить твои подсолнухи в спектакле "Тихий Дон". Я ухожу, Винсент. Ты же знаешь, что творцу нужен отдых. Я принял сложное решение оставить искусство. Возможно, навсегда...
P.S. Единственной прорехой в твоем творчестве я считаю отрезанное ухо. Мне кажется, что это поступок был не отвечающий высокому званию человека коммуниста. Особенно коммуниста, не умеющего пить." Я проснулся рано утром у себя в подсобке. След от прилипшего карандаша оставил ровную вмятину на моей щеке. Подхватив пальто и сложив листок вдвое, я двинулся к выходу. В зале вовсю работала шваброй Вера Георгиевна Мелащенко-Вдовицкая. Осмотрев меня она строго сказала: -Бросал бы ты это искусство. Выпьет оно тебя до днища. -Так уже, Вера Георгиевна, ухожу я. -Наклонись, обниму...-Вера Георгиевна пала в мои объятия, и я незаметно положил ей сложенное письмо в карман рабочего халата. -Прощай, мой фюрер,-шепнул я. Она замахнулась на меня шваброй, и я отбежал к выходу. С горькой улыбкой я обернулся к ней, она осмотрелась по сторонам, щелкнула каблуками старых ботинок и гавкнула: "Auf Wiedersehn!"
Я шел по холодным улицам Липецка по направлению к вокзалу. Унылые дворники методично сгребали снег лопатой. Город начинал жить своей привычной жизнью. Морозный ветер бил по моим щекам и срывал с барабанящих губ: "Оооо, du lieber Augustin, Augustin, Augustin.." P.S. Уважаемый Лев Николаевич! Передайте, пожалуйста, санитарке из 2-го отделения, чтоб перестала приторговывать этой ужасной селедкой. Жирные следы и жуткий запах остаются на моих записях. Храни Вас Бог, Ваш Игорь Валерьянович