Глорский попытался сделать несколько на вальса, но увяз в песке.
– Ах, старик… Я сейчас…
Оставляя глубокие следы, он побежал к полускрытому бугром стеклянному кафе.
Вернулся он минут через сорок.
Пожилой слесарь из Архангельска был так удивлен, увидев Глорского выпивши, что как высунулся наполовину из своей палатки-норы, так и забыл всунуться.
– Привет честному семейству! – приветствовал его Глорский.
– Привет…
– Все спим?
– Спим…
– Поехали с нами, папаша, в Новороссийск! Посидим в ресторанчике! А то так и проторчите весь отпуск в своей дыре. Я угощаю!
Но слесарь испуганно исчез в палатке. А может быть, его дернула за ноги жена.
В рюкзаке у Глорского, кроме всего прочего, была легкая немнущаяся нейлоновая куртка. Надев белую рубашку и галстук, он выглядел вполне прилично.
– Ну как?
– Ничего.
– Ты, конечно, не едешь?
– Нет.
– Ну и напрасно, старик. Ей-богу, напрасно. Сделай себе хоть раз разрядку. Забудь все: свой этот режим, всякие там неудачи… Вся прелесть режима, старик, в том, что его можно нарушить. Для этого его и придумали. Ей-богу! Поехали!
– Да мне, честное слово, не хочется. Сидеть в дыму и чаду…
– Ты ангел, старик. Ты злобный, античеловеческий ангел. Ну-ну… пошутил. В одном ты прав, старик. Никогда не надо делать того, чего тебе не хочется.
Глорский сунул в карман свой шикарный, из кожи нерпы – подарок эскимосов – кошелек и исчез.
– Старик! Проснись! Старик!
Кутищев вскочил. Палатка тряслась. В глаза бил свет фонарика.
– Что… Кто… – забормотал спросонья Игорь.
– Старик, где мой рюкзак? Да проснись ты! Я уезжаю!
– Уезжаешь? Куда? Зачем?
– Ага… вот он. Убери свою ногу, старик! Да скорей же! Такси ждет! Ага… плавки… полотенце…
Глорский торопливо стал запихивать в рюкзак вещи. В свете фонарика металась его фигура с взлохмаченной головой, расстегнутой рубашкой, сбившимся на сторону галстуком.
– Что же все-таки случилось?
– Я потом тебе подробно напишу, старик… Опаздываем на самолет… В пять сорок… Я лечу с ней… У нее завтра спектакль… Ах, какая женщина, старик! Я потом тебе все напишу… Блокнот. Ага… Давай сюда, старик… Я обязательно включу ее в роман! Это как раз то, чего мне не хватало! Хорошо, что я ее встретил! Ну, пока, старик! Я тебе буду писать. И высылать главы! Ты только критикуй, не стесняйся! Сейчас все равно ни черта не получится. Писать надо осенью, когда идет дождь.
Глорский обнял Игоря, чмокнул его в щеку и, нагнувшись, выскочил из палатки. Кутищев вышел следом за ним. Борис торопливо шел по тропинке.
– Боря! – крикнул Игорь.
Глорский остановился. Кутищев подбежал к нему.
– Боря, не надо…
– Ах, мой злобный, античеловеческий начальник охраны. – Глорский крепко сжал локоть Кутищева. – Ты волнуешься за книгу? Книге ничего не сделается, старик. Эти несколько дней ровным счетом ничего не решают. Главное, есть идея. В нашем деле, старик, главное – идея.
– Боря, – заговорил быстро Кутищев, – удели мне несколько минут.
– Некогда, старик. Самолет… Ты мне тогда напиши в письме.
Глорский повернулся, но Кутищев заступил ему дорогу.
– Ты не должен уезжать, Борь. Подожди… Ты всегда меня выслушиваешь вполуха. В конце концов, ты должен считаться и со мной. Что я здесь буду делать один? У меня же пропадет отпуск. Но дело даже не в этом. Я хочу работать вместе с тобой, я передумал. Я тоже хочу писать этот роман.
Глорский швырнул на землю рюкзак и обнял друга.
– Старик! Ты – молодчина. Ты злобный, античеловеческий молодчина! Ты не представляешь, как меня обрадовал. Все! Тогда мы делаем так. Я прошу у тебя, старик, два дня отпуска. Только лишь два дня. Имею я право на два дня отпуска? Мне очень хочется, старик, побыть на ее премьере. Посмотрю спектакль, сразу на самолет – и назад. Не веришь? Оставлю тебе в залог рюкзак. На!
Таксист посигналил.
– До свиданья, старик. Давай лапу. Через два дня буду здесь. И начнем. Клянусь тебе всем святым!
Глорский побежал к такси. Вспыхнули фары, заурчал мотор, и машина помчалась на большой скорости. Кутищев еще раза три видел свет на крутых поворотах.
Месяц спустя, не дождавшись от Глорского ни слова, Кутищев написал сам, но ответа не получил. Немного обидевшись, он тем не менее выслал Глорскому рюкзак, поздравил друга с Октябрьским праздником и Новым годом, но и на это Борис никак не реагировал. Тогда Кутищев подумал, что Глорский серьезно увлекся романом, и решил больше его не беспокоить, надеясь, что друг напишет сам, когда освободится.
Весной в одном из центральных журналов неожиданно появился рассказ Кутищева, про который он уже и думать забыл. Игорь решил, что это дело рук Глорского, поблагодарил друга в письме. Письмо вернулось назад с пометкой: «Тов. Глорский по данному адресу не проживает». Наверно, получил новую квартиру, а может быть, и перебрался в Москву, подумал Кутищев и порадовался за друга.
Вскоре Игорю самому стало некогда. Местное издательство вдруг заинтересовалось его творчеством и предложило издать небольшой сборник рассказов. Забыв про свое обещание больше не писать, Кутищев с дрожащим от радости пером уселся за письменный стол. Редактор попался въедливый, хорошо знавший классику, язык, и Кутищеву пришлось вступить в титаническое единоборство со своими рассказами. Работа заняла почти год, но книжка получилась, по общему мнению, неплохой. Как начинающему автору, Игорю заплатили по наименьшей тарифной шкале, но все же он никогда не держал в руках столько денег. Он вспомнил свои приключения в Москве, обед в шашлычной, которым его великодушно накормил незнакомец, вспомнил прошлогодний трагический и в то же время чудесный отпуск, и Глорский, весельчак, балагур, добряк, увлекающийся человек, вдруг так явственно, так сильно встал перед его глазами, что ему во что бы то ни стало захотелось увидеть своего друга, поделиться с ним радостью, поблагодарить за все, что тот для него сделал. А может, Глорский корпит над своим романом и нищенствует, перебиваясь на зарплату жены? Эта мысль не приходила Кутищеву ни разу. Ругая себя, он тут же взял недельный отпуск без содержания и выехал в Рябовск.
В Рябовске уже стояла ранняя осень. По перрону небольшого, очевидно, еще дореволюционного вокзала «в стиле ампир» ветер кружил первые полужелтые листья с тополей, их, недовольно ворча, пытался загнать метлой в угол между оградой и стеной здания человек в спецовке и железнодорожной фуражке. Листья увертывались, взлетали вверх, кружились и падали на уже чистый перрон.
– Я вот вас, черти… – ругался человек.
Кутищев уже плохо помнил, где жил раньше Глорский, но у него был с собой адрес, он расспросил человека, воевавшего с листьями, и вскоре с бьющимся от волнения сердцем стоял под балконом, с которого они, казалось, совсем недавно смотрели в телескоп на костер и троих людей возле него… Балкон теперь имел совсем другой вид. Раньше он весь был увит диким виноградом, там цвели гладиолусы и астры – любимые цветы Глорского. Это был кусочек зеленого сада. Теперь балкон был завален всяким хламом, там стоял велосипед, детская коляска, какая-то посуда. По четырем углам возвышались деревянные стойки, между которыми была натянута в несколько рядов веревка, а на ней сушилось белье. Легкий ветерок с реки хлопал рукавами и штанинами.
Кутищев поднялся на пятый этаж и остановился перед дверью с облезлой краской. Очевидно, после того, как отсюда выехали Глорские, ремонт здесь не делали. На дверях висела стандартная жестяная рамка с засунутой в нее бумажкой. «П. К. Сидорович», – прочел Кутищев и позвонил.
Дверь открылась лишь наполовину, и в щель высунулись взлохмаченная женская голова, красные от стирки руки.
– Здравствуйте, – сказал Кутищев и, видя, что у женщины лицо постепенно приобретает недовольное выражение, торопливо продолжил: – Вы не скажете, куда переехали Глорские?