— Так-так… Значится, живем-можем? — приговаривал Никодим, крутя жилистой шеей и подмигивая Анне Анисимовне.
И когда она наконец вынесла приготовленное угощение, пастух обеими руками ухватился за наполненный до краев ковш, не ожидая приглашения. Только и сказал: «Ну, будем здоровы» — и прирос губами к металлическому ободку. Цедил он медовуху с шумом, в горле его булькало, и выпуклый, как грецкий орех, кадык прыгал аж под самый подбородок.
— Скажу тебе, Анисимовна, — заговорил пастух оживленно, передавая пустой ковш хозяйке и хрустя соленым огурцом, — умеешь ты жить. Сына выучила, хозяйство большое одна на плечах тащишь, в колхозе робить успеваешь, и скотина у тебя послушная.
— Послушная, баешь? — рассердилась неожиданно Анна Анисимовна.
Она схватила за кривые, как ухват, рога подошедшую к воротам черно-белую дородную корову и гневно спросила растерявшегося Никодима, показывая на след кнута, пролегшего вдоль бочкастого живота Милки:
— Чё бьешь-то, коли она послушная? Може, из-за твоей дурости она сёдня целый литр молока сбросила! Уж сколько за скотиной ходишь, а ласки к ней у тебя ни грамма нету.
— Да ить их много. Не углядел я, Анисимовна, твою коровку, — кротко оправдывался захмелевший Никодим.
Желая, видно, смягчить хозяйку, пастух начал осторожно приглаживать на боку коровы шерсть, взлохматившуюся от ожога кнута. И тут же принялся жаловаться на свою судьбину:
— Прежде, сама вспомни, к скотине я относился уважительно. Злиться я стал с той поры, как старуху схоронил. Житье-то у меня нонче какое? На лугах днями один-одинешенек, приду в избу — опять никого. Дочки, как замуж повыходили за райцентровских, месяцами глаз не кажут. Орать на всю Марьяновку иной раз охота, так тошно бывает. Чего уж тебе, Анна, калякать, сама, чай, в эдаком положении.
— Жись у меня распрекрасная, Никодим, — гордо вскинула голову Анна Анисимовна. — Степа мой, коли пожелаю, в город к себе заберет. Вот женится он, внуков стану нянчить. А ты обзаведись ишо семьей, коли тоскливо. Вдовушками в Марьяновке хоть огород городи. Авось молоденьку подцепишь. Михалину Воеводину, к примеру.
— Молоденька со мной не удержится, не того я фасона, — самокритично заметил Никодим. — А Михалина — тем пуще. Огонь-баба, головешки одни от меня останутся. Старушка какая бы нашлась, был бы я довольнехонек…
И вдруг глянул на Анну Анисимовну с хмельной бесшабашностью:
— А ты за меня пошла бы, а?
— Чё же не пойти, давно о том мыслю, — насмешливо протянула та. — Вся бы Марьяновка нам позавидовала: невесте — шестьдесят, жениху — под семьдесят. Иди, Никодим, некогда мне с тобой шутки шутить.
Пастух опечаленно вздохнул и, спотыкаясь на кочках, припустил в Марьяновку. Но поздно было догонять стадо: коровы, заполнив улицу, поднимая дорожную пыль, уже растекались по деревне.
Анна Анисимовна пошла во двор, куда вслед за коровой стремительно ворвались овцы, заперла ворота и успокоенно огляделась. Вдоль дальней стены в полумраке светили берестой березовые поленья. А ближе к воротам, почти на середине двора, лежали плашмя готовые к распиловке сосновые бревна-коротышки с надтреснутой сухой корой. Между ними возвышались деревянные козлы, к ним прислонился тяжелый колун с крепкой ручкой метровой длины. Хлев и овечий закуток находились рядом, разделенные тесовой перегородкой со светящимися щелями. Над ними на жердяной площадке громоздилось слегка побуревшее, но еще душистое прошлогоднее сено.
Хозяйка долго стояла посреди просторного двора, радуясь, что он такой ухоженный, что все здесь лежит аккуратно, что в хлеву протяжно мычит корова, а в закутке нетерпеливо шуршат соломенной подстилкой овцы, укладываясь потеснее и поудобнее. Не спеша, со всегдашней обстоятельностью, Анна Анисимовна принялась за вечернюю работу. Занесла овцам несколько навильников сена, сходила на Селиванку за водой, после этого зашла с подойником в хлев.
Когда она, задев лбом живот Милки, села на низкую скамеечку и коснулась пальцами тугих сосков, звякнула металлическая щеколда и послышались легкие шаги.
— Кого ишо там носит? — спросила Герасимова громко, не вставая.
— Это я, тетя Аня.
«Не могла попозже прийти», — неприязненно подумала Анна Анисимовна, узнав голос заведующей школой Анастасии Макаровой.
Настя появилась в полутемном хлеву в розовом шерстяном платье выше округлых колен и в белых туфлях-лодочках на высоком каблуке. Каштановые волосы на ее лбу лежали полукругом почти до самых бровей, а на макушке высились гнездышком. Большие серые глаза смотрели весело, даже с некоторым озорством. Осторожно, боясь запачкать туфли, она ступила на соломенную подстилку, протянула Анне Анисимовне литровую стеклянную банку: