— Была на то причина…
Федор Семенович, не привыкший к длинным речам, шумно отдышался, расстегнул тугой воротник помятой коричневой рубашки и потянулся к граненому стакану с водкой. Но не успел донести его до рта, как Анна Анисимовна опять накинулась:
— Ты погоди! Ты вот чё мне растолкуй: по твоему наговору огород у меня отымают али учительша председателя подбила? Али вы оба вместе в колхозное правленье ходили? Ты мне ответь, выпить завсегда успеешь.
Байдин побагровел. Со стуком поставил стакан на стол, расплескивая так и нетронутую водку, решительно отмел от себя тарелки с закусками и поднялся грозно, заслонив широченной спиной все окно.
— Ты зачем меня сюда позвала? — спросил с придыханием. — Думала, я из-за бутылки водки, ради твоих прихотей поперек председателя и колхоза пойду, школу без участка оставлю? Скажи спасибо, еще всего огорода тебя не лишаем. В бригаду ходишь, когда вздумается, больше на станции торчишь с молочком, с картошкой да огурчиками. А земля — общественное добро, не для торговок она, понятно? И скотину твою можем убрать из стада, чтобы не топтала, не паскудила колхозный луг!
— Ты мне не угрожай и торговкой не обзывай! У меня трудовых книжек, грамот полный сундук, кому хошь повезу показать, ежели забижать станете. И не заставишь теперича кажный день выходить в бригаду, возраст у меня вышел.
— Потребуется — заставим!
Федор Семенович пыхтел, сопел, потрясал кулачищами в гневе оттого, что Герасимова затянула его в избу, а за столом изошлась попреками и криком.
И Анна Анисимовна вовсю закипела злостью. Забыла начисто, что к Байдину ей придется обращаться не однажды, просить покоса, лошадки… Встала посередь горницы, уперев кулаки в бока, и пронзительно, по-бабьи закричала:
— Попробуй только, появись ишо в моем огороде, пузо твое толстое вилами пропорю! Законы на моей стороне! До Москвы самой дойду, ежели не отступитесь. Тама покажут тебе и твоему председателю образованному, как старушек забижать.
— Будя, прикуси язык!
Федор Семенович, свирепея, грохнул кулаком по столу — аж тарелки подпрыгнули. Заматерился и, набычив шею, двинулся к выходу. У порога почти не задержался: сорвал с гвоздя брезентовку, схватил сапоги и с размаху яростно хлопнул дверью.
Анна Анисимовна притихла сразу, обессиленно опустилась на табуретку и прикрыла дрожащими ладонями лицо. Она не видела, как бригадир вывел Буяна за ворота, как сел в седло и в какую сторону рванул поводок. Смутно, будто сквозь заложенные уши, услышала только короткое ржание и удаляющийся топот копыт.
Поднялась с табуретки бледная, с покрасневшими веками. Долго собирала со стола, все не могла унять дрожь в руках. Пыталась пообедать. Села за чугунок, взяв ломоть ржаного хлеба и круглую деревянную ложку. Но спустя минуту унесла чугунок на кухню, затолкала его ухватом обратно в печь. Еда не лезла в горло.
Чем еще было ей утешиться? Сжав ладонями горячие, потные щеки, засмотрелась на портрет Степана, освещенный солнцем. Тоска, отчаяние, ожидание, надежда смешались сразу в этом пристальном взгляде. И молили глаза: приезжай, разберись, защити. И вопрошали: помнишь, как отец твой ворочал на этой горе плугом, спотыкаясь на проклятой деревяшке, и огород вызволил нас из нужды? Как ходили мы летними утрами, когда ты приезжал из Москвы на каникулы, между умытыми росой грядками? Неужто такое больше не повторится, лишат потом политой земли? И долго ли будут усмехаться, злорадничать Аристарх Зырянов и его сыновья, насильно отобравшие с такой маятой поставленный сруб?
Безмолвный разговор с сыном освежил Анну Анисимовну, будто родниковой водой лицо сполоснула. Она живо поднялась с табуретки, сунула ноги в кирзовые сапоги и заторопилась в огород. Он простирался перед ней, свой до боли, до ломоты в глазах, радующе-привольный, уходя дальним концом к березовому колку и лоснясь на солнце жирным, как сапожный крем, черноземом. Совсем вернулись силы к Анне Анисимовне. Она ступала по опоясанной плетнем шири твердо, независимо, хозяйкой.
Чем дольше ходила она по огороду, тем жестче и упрямей сжимались ее обдутые ветрами, потрескавшиеся губы. Анна Анисимовна глянула на бригадирский дом за Селиванкой — под свежей тесовой крышей, с дощатым шалашиком колодца у ворот — и усмехнулась победно. Она придумала, как обхитрить Федора Семеновича Байдина, отвадить его и других непрошеных землемеров от огорода.
Поздно вечером, близко к полуночи, когда голубой лунный свет залил влажнеющие от росы травы, а в окнах притихшей, уходящей в сон Марьяновки начали исчезать огни, на пригорок проворно взбежал трактор на резиновых колесах, со снятой кабиной, волоча за собой плуг с поднятыми лемехами, картофелесажалку и перевернутые вверх зубьями бороны.