ГЛАВА 6
И вот погожим июньским утром, когда в избе с распахнутыми настежь окошками весело резвились солнечные зайчики, Степан появился на родном пороге — высокий, синеглазый, в белой рубашке, с перекинутым через руку гладким, без единой морщинки, пиджаком. В другой руке он держал желтый кожаный чемодан с блестящими застежками и двумя поперечными ремнями. Входя, успел нагнуть голову и благополучно миновал верхний брусок в коротком, не по его росту, дверном проеме.
— Примете гостя? — звонко, с улыбкой, спросил Степан, поставив чемодан у порога. — А ты, мама, как всегда, делами занята. Здравствуй!
Анна Анисимовна ойкнула и, как была — со сбившимися волосами, в пестром переднике, — уронив тряпку, которой мыла окна, кинулась к сыну.
— Сте-епка, сыно-очек! Ро-одненький!
Прижалась лицом к крепкому теплому плечу.
— Чё тилиграмму-то не давал? — пропела, посчастливев сразу. — На станции бы встретила. Уж ждала я, ждала, на все поезда глядела…
— Захотелось неожиданно приехать, — засмеялся Степан. — А то бы беспокоилась: варить, жарить бы стала. Уж я твой характер знаю.
— Думаешь, я не настряпала? Садись, садись к столу. Я мигом. Небось проголодался в дороге-то.
Анна Анисимовна засуетилась, забегала, то в кухню, то в сени, неся тарелки с вареной картошкой, огурцами солеными, румяными шанежками, холодцом, медом… Появились на столе перед Степаном горшок со сливками, бутылка «Столичной», купленной в станционном магазине специально к его приезду. Вскоре бодро запел и маленький электрический самовар.
— Ты, мама, совсем закормить меня собралась. Ну и я не с пустыми руками. Принимай гостинцы…
Степан отвязал от ручки чемодана сетку, вытащил нарядную бутылку коньяку с металлической пробкой и нерусскими буквами на этикетке, несколько прозрачных целлофановых мешочков. В одном теснились краснобокие яблоки, в других солнечно желтели апельсины, груши, лимоны.
— Вот спасибо-то! — растроганно сказала Анна Анисимовна, высыпав фрукты в тарелки. — В нашей лавке сроду их не сыщешь.
— Но зато в Москве не найдешь такой картошки. — Степан поддел на вилку ядреную рассыпчатую половинку. — Сама во рту тает, никакое пирожное не идет в сравнение.
— Картошка у меня славная! — обрадовалась Анна Анисимовна. — Это я «раннюю розу» сварила. В голбце ее ишо пудов десять осталось.
Она сидела напротив сына, гладко причесанная, в белом с зелеными горошинами штапельном платье, раскрасневшаяся от радости встречи и выпитой рюмочки коньяку.
— А ты, мама, не стареешь, — с улыбкой сказал Степан. — Все такая же ловкая, живая. Даже пятьдесят лет тебе сейчас не дашь.
Анна Анисимовна смутилась, шутливо замахала руками:
— Не выдумывай. От морщин уж спасу нет. Это ты вона раскрасавцем стал. В Москве-то, чай, девки за тобой табунами бегают.
— Я в Подмосковье живу, — напомнил Степан.
— Но ить оттоль до столицы недалеко?
— Недалеко. Полтора часа езды на электричке. Бываю в Москве каждую субботу и воскресенье, теперь ведь у врачей два выходных в неделю. Там у меня хорошая компания, много знакомых ребят и девчонок. Так что скучать не приходится.
— Пошто долго домой не приезжал?
— Я же писал тебе, мама, все в студенческих отрядах пропадал. В Казахстане фермы строили, в Сибири лес сплавляли, на Кавказе виноград собирали. От своих не хотелось отбиваться. А когда институт окончил, устраиваться надо было. Теперь уж легче, буду приезжать в Марьяновку в отпуск почаще. А как получу квартиру, тебя в гости позову. Пока я в общежитии живу…
— Дай-то бог.
Анна Анисимовна глядела — не могла наглядеться на сына. Почти четыре года не видела его, сорок пять месяцев. А если на дни перевести, то и вовсе со счету можно сбиться. Подмечала с гордостью и одновременно с некоторым сожалением перемены в его внешности, одежде, манерах, разговоре. Уже не осталось в Степане почти ничего мальчишеского, деревенского. Прежде, бывало, всю избу заполнял звонким, безудержным смехом. А теперь больше улыбается. И хотя улыбка приятная, белозубая, но стала она сдержаннее, скупее, с меньшей долей озорства. Раздался в плечах; тяжелей стал подбородок. Пристальнее и задумчивее смотрят большие, яркие, унаследованные от матери глаза. И волосы улеглись ровно, спокойно, как ухоженная трава, разделенные сбоку, будто тропкой, пробором.
Ел Степан тоже по-особому — медленно, беря понемногу из всех тарелок. Приналег, как в мальчишестве, только на картошку. Но это, видать, оттого, что соскучился по ней. Хмельное не выливал в горло, как марьяновские мужики, а пил с перерывами, небрежно и почти не морщась.