— Очень уж ты, мама, строгая стала, — улыбнулся Степан.
— Поживи-ка в деревне, и ты небось будешь строгим.
Через минуту голос ее снова зазвучал ласково:
— Пойдем, Степа, в избу. Я тебе молочка парного принесу.
— Мне бы холодненького, из погреба.
— И холодненькое у меня есть, ишо сметанки прихвачу.
Когда ужинали за столом, включив свет, Анна Анисимовна ненароком вспомнила:
— В гости я обещалась позвать Вениамина, трахториста, дружка твоего школьного…
— Это он картошку у тебя посадил? — оживился Степан. — Ну и Венька! Надо сходить к нему, проведать. Женился?
— Робят уж двое.
После ужина она села вязать, а Степан включил репродуктор. Но все чаще стал он посматривать в окно, посеревшее от наступивших сумерек.
— Ты бы, Степа, в клуб сходил, повеселился, — сказала Анна Анисимовна, сочувственно наблюдая за ним. — Девки в Марьяновке, слава богу, не перевелись. Не забыл, как давеча в лавке продавщица, дочка Арины, на тебя загляделась?
Степан раздумчиво прошелся по горнице.
— Пожалуй, ненадолго схожу. Посмотрю, как молодежь веселится в Марьяновке.
Снял нейлоновую рубашку, в которой ходил по деревне днем, надел попроще — в клеточку, с короткими рукавами. В карман сунул пачку сигарет, на плечи накинул пиджак.
— Ты, мама, ворота не закрывай. Часа через полтора приду.
Однако задержался Степан надолго.
Анна Анисимовна до полуночи вязала свитер. На диване, где она постелила сыну, давно уснул набегавшийся за день котенок. И у самой Анны Анисимовны слипались глаза, путались спицы. С трудом стряхивала дрему и прислушивалась к шорохам за окном и во дворе. Степана все не было. Начала пугаться: не побили ли его марьяновские парни из-за девки какой? Вспомнила злые глаза Тимофея Зырянова, как он схватил горшочек с цветами, и, похолодев вся, представила на миг, как он набросился на Степана из-за темного угла с чем-то острым и тяжелым в кулаке…
Анна Анисимовна вскочила с табуретки: и ворота не закрыты, не накинута на них изнутри длинная сосновая жердь! А без нее изба, стоящая на отшибе, беззащитна. Чудилось ей, что недобрые люди уже ведут со двора корову и овец, подпалили сено на крыше хлева…
— Господи! — выдохнула Анна Анисимовна и с побелевшим лицом, зажмурив глаза, будто собираясь нырнуть в ледяную прорубь, выскочила в сени, ударила на ходу плечом двери.
Через двор легла широкая полоса света. Стоя в середине ее, на крыльце, Анна Анисимовна медленно открыла глаза и долго глядела в сторону хлева. Лишь наслушавшись вздохов Милки и сонной возни овец, вернулась назад, в горницу. А там, прислонившись к окну, с усиливающейся тревогой смотрела на ночную Марьяновку, притихшую, без огней. Потом, не гася света, прилегла на койку. Так и заснула — в платье, домашних тапках, с тревогой на усталом лице.
Когда Анна Анисимовна проснулась, солнце уже купало тюлевые шторы на окнах. Торопливо глянула на диван: Степан вытянулся на нем, разбросав в стороны руки, в волосах его застрял вылезший из подушки гусиный пух, а у левой щеки, под самым ухом, сладко мурлыкал котенок. Анна Анисимовна перекрестилась успокоенно и выскочила во двор: корова и овцы тоже были на месте. Выпроводила их к стаду и принялась чистить картошку и рубить мясо — готовила на завтрак сыну жаркое.
Встал Степан поздно, почти в одиннадцать утра.
— Ты, пожалуйста, извини меня за опоздание, — обнял он мать за плечи. — Понимаешь, не мог вырваться из клуба, парни и девчонки не отпускали. Спор у них вышел, как правильно твист и шейк танцуют. Пришлось показывать. Потом вышли на улицу — ночь теплая, звездная. Девчонки предложили: пойдемте на луга, песни попоем. Опять мне неудобно было отказываться: подумали бы, загордился, со своими, деревенскими, знаться не хочет… — Улыбнулся. — Между прочим, была там и твоя противница, заведующая школой Настя Макарова. Хорошо танцует.
— Тама была? — взметнулась сразу Анна Анисимовна. — И ты с ей танцевал? До школы ее провожал?
— Нет, не с ней, — поспешил Степан успокоить мать. — Я с продавщицей Катей был. Как ты советовала.
— Ладно уж, годы-то у тебя молодые. Только и погулять, — добродушно сказала Анна Анисимовна, позабыв сразу все свои тревоги.
Спустя несколько дней, рано утром, когда Анна Анисимовна вышла проводить корову и овец к стаду, ее остановила Михалина, женщина лет двадцати восьми — тридцати, в высоко подоткнутой от росы юбке, с хворостиной в руке.
— Спит Степан? — спросила Михалина, с острым любопытством глядя на занавешенные окна избы.
— Спит, — сказала Анна Анисимовна и насторожилась сразу. — А тебе-то какая забота?