Анна Анисимовна следила за пробной косьбой, стоя у ворот, в первые минуты напряженно, даже испуганно, а после с улыбкой, задором, гордостью. Умеет, умеет сын косить!
— Буде, Степка, — уговаривала его громко, поглядывая на окна Марьяновки. — Эдак ты травинки здеся не оставишь, стриженая будет гора-то. Побереги силы, ишо с мужиками на лугу тебе тягаться.
Она побежала в избу и вскоре вышла оттуда в штапельном платье с зелеными горошками, повязанная московской дымчатой косынкой. В одной руке держала широкие четырехзубые вилы, в другой — узелок и бидончик.
— Пойду и я, — задорно сказала сыну. — Грешно в эдакую-то пору в избе отсиживаться. И Милке, овечкам сенца на зиму надобно.
Степан взял из ее рук бидончик, и пошли они по тропинке рядом, он — с литовкой, она — с вилами на плече. Когда проходили мимо школы, Анна Анисимовна обернулась к сыну, спросила:
— Може, и Настасью с собой возьмем? Одной ей, поди, тоскливо будет?
Степан остановился, посмотрел на такое знакомое ему крайнее окно, которое было задернуто белой шторкой. Прикрыл глаза, представляя, видимо, как спит Настя в своей комнате на раскладушке, сбросив с плеч простыню и подложив ладонь под горячую щеку.
— Давай! — сказал Степан матери.
Улыбнулся с озорством и, как в мальчишестве, сунул под язык два пальца — вызвать Настю свистом. Но взглянул на мать, на дома Марьяновки:
— Жаль ее будить.
— Чё жалко-то? — проворчала Анна Анисимовна. — Пущай привыкает ранышко вставать. Поробит на покосе, чай, не рассыпется.
— Идти надо, мама. Уже все на лугу.
Степан быстро зашагал по тропинке. Анна Анисимовна поспешила за ним, размышляя о странных, непонятных ей отношениях Степана и учительницы Насти Макаровой. «Кажный вечер ходит к ней. А сам ни в избу, ни на покос учительшу не зовет. Може, меня смущается?»
Сенокос закипел в километре от деревни, на пологом берегу Селиванки, между прикрывающим речку поясом ольшаника и зубчатым, продолговатым, как петушиный гребень, ельником на холме. По раздольному пестротравью рассыпались косари в спущенных на брюки рубашках и косарихи в разноцветных платьях. Вокруг них сновали лошади с телегами и волокушами, сооруженными из срубленных верхушек молодой ольхи.
— Народу-то, народу — тьма-тьмущая! — сказала Анна Анисимовна певуче, озарившись радостью, словно ждало ее там, на лугу, шумное веселое застолье.
Над лугом, где среди густой зелени сверкали под солнцем ромашки, голубые колокольчики с еще не высохшими от росы лепестками, невесть как попавшие сюда алые головки клевера, плыл щекочущий аромат разбуженных литовками трав. Вокруг, невидимые глазу, без устали стрекотали кузнечики. Чем дальше шли Анна Анисимовна и Степан по лугу, тем слабее становился этот стрекот, заглушаемый свистом литовок, голосами людей и конским ржанием.
Их заметили, когда до скошенных валков оставалось еще добрых полсотни шагов. Косари ломкой цепочкой двигались к берегу, где за ольхами призывно журчала нетронутая в этом месте солнцем прохладная речка. Прокосив до кустов, под которыми малиновой пеной разлился расцветший кипрей, люди выходили из цепочки и с любопытством глазели на Герасимовых. Куча мужиков и баб все росла и росла.
— Гляди-ка, гляди, учительша-то здеся! Зараньше нас на покос прибежала, — удивленно проговорила Анна Анисимовна, показав на стоящую в сторонке от косарей Настю.
Настя была в легком платье без рукавов, в белых босоножках. В руке держала железные вилы. Ее со всех сторон окружили слезшие с лошадей ребятишки, видимо, ученики. Заметно было, что они хотели показаться заведующей школой взрослыми, самостоятельными. Небрежно надвигали на брови кепчонки, помахивали мочальными кнутиками. Иные подходили к лошадям и, посматривая на Макарову, принимались, подтягивать чересседельник или супонь.
— Ребятишки Настю на лошади подвезли, потому она нас и обогнала, — с улыбкой сказал Степан.
Когда Степан и Анна Анисимовна дошли до места, все уже были в сборе. Вышел из кустов, где был привязан Буян, и бригадир Федор Байдин.
Степан смущенно опустил голову, попав под прицел множества взглядов, которые выражали различное любопытство — удивленное, настороженное и даже угрюмое. Угрюмость сквозила больше на лицах пожилых мужиков. А женщины с озорным интересом рассматривали нейлоновую косынку Анны Анисимовны и голубые, в обтяжку, спортивные брюки Степана. Не было радости, на которую втайне рассчитывали мать и сын, и на лице бригадира. Федор Семенович почему-то даже отвернулся и пуще задымил папиросой.