Настю она не видела уже целый месяц. Почти с того самого вечера, когда проводила Степана. Вернулись с Настей со станции вместе, а на другой день на двери школы появился замок. И все еще он висит. «Може, к Степке поехала?» — заволновалась Анна Анисимовна от неожиданно пришедшего предположения.
Задумалась, щуря глаза, припоминая выражение лица и поведение Насти на перроне во время проводов Степана. Пока ждали поезд, стояла она в сторонке, уставившись на расписание, казалось, даже дышать перестала. Отошла от расписания уже тогда, когда Степан поднялся в вагон скорого и высунулся из окна с полуопущенным стеклом. Остановилась Настя шагах в пяти от вагона, покусывая губы и теребя в руках купленную тут же, в киоске, газету. А когда поезд неслышно поплыл вперед, сорвалась с места, будто от внезапно навалившегося ветра, и глядела, глядела, пока последний вагон не выскользнул из глаз…
Анна Анисимовна вздохнула: дите еще совсем, даром что учительница. И попрощаться-то с ним толком не сумела. Разве такая посмеет пуститься в дальнюю дорогу, в незнакомый город? И не было похоже, чтобы Степан позвал ее к себе. Разговаривал он с Настей мало и то шутками. Хотя… кто их, нынешних, знает! Может, притворялась учительница при ней, а сама со Степаном заранее обо всем договорилась. Ни с того ни с сего не догнала бы она тогда на станционной дороге.
«А, пущай сами разбираются! — махнула рукой Анна Анисимовна. — Не маленькие уж, и грамотные оба».
Она подхватила отяжелевшие лукошки и пошла тропинкой к избе. Перед тем, как войти через калитку во двор, оглянулась на крышу над ним. Полуистлевшие однорядные доски там набухли от дождей, и вдоль и поперек, бородавками засели на них ржавые лишаи.
Во дворе Анна Анисимовна расстроилась еще больше: над головой сверкали щели, сквозь них и теперь, после дождя, тягуче падали капли. Деревянные козлы вымокли, отсырели и дрова в поленницах. Совсем бесприютно станет во дворе, когда наступит осень и зарядят нудные, на целые сутки, холодные дожди.
«Надобно доставать тес, нанять двух-трех мужиков, чтобы покрыли крышу», — с этими мыслями Анна Анисимовна вышла на улицу, закрыла ворота на замок и пошла мимо плетня, мимо безмолвной школы к станции.
Небо было хмарное, как поздней осенью. Пригорок, казалось, промок насквозь, трава на нем под резиновыми сапогами скрипела. И проселок выкупало так, что зеркальцами засверкали лужи.
Анна Анисимовна вышла на тропку, тянущуюся по обочине проселка, которую обрамляли редкие белесые травинки. Здесь тоже ступать было неудобно, сапоги скользили, как бы пытаясь затащить хозяйку в кюветик с желтоватой дождевой водой. Но Анна Анисимовна не хмурилась, не ворчала, а смотрела вокруг с удовольствием. «Напилась земля дождичка, добрая уродится нонче картошка, — радовалась, чертя сапогами полоски на глинистой тропке. — И хлеба вона подтянулись, да помолодели. Недельки через полторы вовсю станут жать рожь, ежели заведрит».
Дорога пошла серединой клеверного поля. Тропинка здесь кончалась, и Анна Анисимовна свернула в тучный, по колено, травостой. Шагала по нему, путая ноги в стеблях, приминая к земле алые влажные шарики.
Сапоги сразу заблестели, очистившись от дорожной глины, сквозь резиновые голенища обдавало холодком.
Выбравшись на стриженую площадь, Анна Анисимовна увидела недалеко прицепленный к трактору долговязый агрегатик, который споро шел вдоль ало-зеленой кромки клевера. Рядом двигался другой трактор, тоже «Беларусь», с тележкой на резиновых колесах, из хобота агрегата в тележку ливнем лилась измельченная трава. «С вилами делать тута нече, — мысленно заспорила Анна Анисимовна с бригадиром Байдиным. — Машины хорошо управляются. И трахтористам дождь нипочем, в кабинках сидят. Пошто звать-то меня было ни свет ни заря, вилами воду небесную грести?»
По клеверной стерне шагалось легко. Все глуше становился за спиной Анны Анисимовны однозвучный, как говор Селиванки под мостом, машинный гул. Близко, за песчаной насыпью, показалась станция с розовым кругляшом водокачки, белым зданием вокзала и приземистыми, почерневшими еще в давние времена от паровозных дымов деревянными домами.
Анна Анисимовна смотрела на станцию ласково, по-родственному. Сколько она исходила по ее улицам с бидончиками и плетенками после того, как перебралась жить на пригорок! Не то что ребятишки, бабы и мужики, каждая тамошняя собака ее знает. Даже самые злые кобели не гремят цепями и не заливаются хриплым лаем, как бывало на первых порах, а только скулят, выглядывая из щелей в воротах, когда она проходит кривыми станционными переулками.