В избе, глядя на висевшие на гвоздях ватную телогрейку, плащ с косыми карманами и серое демисезонное пальто, Анна Анисимовна постояла в раздумье, обхватив рукой подбородок: «Брать лопотину али нет? Возьму! Вдруг похолодает, к осени ить времечко идет».
ГЛАВА 14
Когда Анна Анисимовна и Настя вышли на улицу, был полдень.
— Ты уж присматривай тута за хозяйством, хорошенько присматривай.
Сказав так, Анна Анисимовна поглядела на солнце среди редких белесых облаков, налитое, искристое, но предвещавшее скорую осень, на пустынную, безучастную к ней Марьяновку и напоследок — на занавешенные окна своей избы, которая за многие годы еще ни на одну ночь не оставалась беспризорной.
Вздохнула: жаль, нет собаки, чтобы стеречь двор. Приводила она как-то со станции рыжего голодного пса, но недолго пожил пес у нее. Наевшись, начал метаться и скулить, силился сбросить цепь и ошейник. А однажды, когда Анна Анисимовна проходила мимо к хлеву, хватанул ее за ногу. Хорошо еще, в сапогах она была, а то бы не миновать больницы. Разозлившись, она ударила пса черенком лопаты по хребтине. Лопатой же отковырнула гвоздь, державший цепь. Пес стрелой вылетел из ворот и помчался на станцию… Теперь, вспомнив об этом, Анна Анисимовна подосадовала на себя: зря погорячилась, свыкся бы пес постепенно.
Изба и школа остались позади, и Анну Анисимовну уже забеспокоило другое, предстоящее:
— Слезу в Москве с поезда, найдет меня Степка али нет?
Настя прежде уже объясняла подробно, как быть в таких случаях. Но Анне Анисимовне снова захотелось послушать ее советов.
— А вы, как купите билет, телеграмму ему дайте, — ответила Настя охотно. — Сообщите номер поезда и вагона. Он вас встретит.
— Ладно, эдак и сделаю.
Повеселевшая, Анна Анисимовна начала сыпать и сыпать скороговоркой, то и дело оборачиваясь к Насте:
— Накажу Степке: пущай и в театр меня сводит, и метро покажет. И туда с им сходим, где Ленин покоится. Только суеты городской побаиваюсь. Степка баял: больно уж народу в Москве много, и все бегут, очертя голову, будто на пожар… Хотя… чё пугаться-то, пешком не буду ходить, сын на легковушке обещался возить…
Настя пошла с плетенкой, наполненной огурцами, впереди. Была она, как и тогда, в день проводов Степана, в белой кофточке и темной юбке. Шагала легко, словно туфли у нее пружинили. И ямочки на Настиных щеках играли вовсю.
Анна Анисимовна, помолчав, вздохнула: чему радуется учительница? Вроде бы Степан не зовет ее в Москву…
Впереди до самой железнодорожной насыпи тянулось пшеничное поле. Кружили по нему, покачивая красными боками, комбайны. Большая часть пшеницы уже была убрана, на исполосованной широкими резиновыми колесами стерне хороводами сошлись желтые соломенные копны.
Мимо Анны Анисимовны и Насти проносились автомашины и тракторы с тележками. Одни — с зерном, в деревню на ток. Другие — порожние, в поле к комбайнам.
— Пылище-то подняли! — сердито проговорила Анна Анисимовна, отходя в сторонку, на колкую хрусткую стерню. — Так и обдают, так и обдают, будто понарошке. Кажную минуту отряхивайся, как курица какая. А одежка-то не казенная…
Оделась она сегодня с расчетом на столицу: в серое осеннее пальто, из-под которого виднелся краешек василькового платья, на ногах поскрипывали хромовые сапожки, купленные прошлой осенью в станционном магазине. И чулки натянула не простые, не сползающие, а плотные, блестящие, из эластика. Два платья, туфли с «молниями», пуховая шаль — в чемодане.
— Пойдем-ка, посидим маленько, — сказала Насте. — Поезд ишо к вечеру, успеется.
Отошли от дороги шагов на двадцать и сели на соломенную копну. Чемодан и Плетенку поставили у ног, на стерню. Покойно было здесь, и дышалось легко.
Близко послышался скрип колес. По дороге в Марьяновку катил тарантас. Правила гнедым рысаком молодуха в низко надвинутой на глаза белой косынке.
— Зина едет, почтальонша, — сказала Анна Анисимовна, обратив взгляд на туго набитую брезентовую сумку на коленях молодухи.
Она привстала с копны, крикнула:
— Зина-а, мне чё везе-ешь?