— В Москву, бабоньки, еду. Сын у меня, дохтур, женится тама, на свадьбу тилиграммой позвал.
И усмехнулась, проследив, как в их глазах заносчивый блеск меняется иным — завистливым. Уж сыновьями-то станционные бабы похвастаться не могли. Они у них ни во врачи, ни даже в фельдшеры не выбились, а мыкались здесь же, на станции, на ремонте путей, на разгрузке вагонов, формовке и обжиге кирпича при единственном малюсеньком заводике. Насмотрелись бабы на своих ненаглядных, наслушались их пьяных выкриков по будням, праздникам и выходным… От этой мысли, от того, что Степан обошел всех, и станционных и марьяновских, что она, его мать, идет к московскому поезду, а бабам под тем навесом некуда податься и у них с досады кривятся рты, синими незамутненными камушками засияли глаза Анны Анисимовны.
На часах под входом в станционное здание — выпуклых, застекленных, величиной с тележное колесо — черные стрелки-спицы показывали без пятнадцати два. Анна Анисимовна посмотрела на свои: без четверти четыре. Все точно: на станционных время московское, а на ее «Заре» — местное. Поезд должен прийти в половине пятого по московскому. Значит, ждать еще остается почти три часа.
Рановато, конечно, она пришла, но не беда — посидит в зале ожидания, послушает, про что люди толкуют, время-то быстро пробежит.
Шумно, тесно, душно в станционном зале. Пол из желтых и красных плиток припорошила пыль. В углу, вокруг переполненной фанерной мусорницы, горки смятых бумажек, окурков, колбасной кожуры.
Вообще-то людей в зале здешний неуют не смущал. Через час-другой они уезжали, им лишь бы где расположиться. А сидений, деревянных, скрипучих, с обшарпанных спинок которых издали лезли в глаза крупно впечатанные буквы НКПС, хватило на всех. Отодвинувшись друг от друга на расстояние локтя, поставив у ног чемоданы, корзины, рюкзаки, каждый по-своему коротал время. Шуршали газеты, странички книг, слышался разноголосый говор, в нескольких местах с криками и смехом парни и девчата бились в карты.
А то вдруг, привлекая всеобщее внимание и вызывая улыбки, начинал гоготать снежно-белый гусь, высунув голову из завязанной холстиной корзины и беспокойно крутя онемевшей шеей. Хозяйка гуся, старуха в черном платке, с лицом, сотканным из морщин, что-то бормоча, наклонялась к корзине. Долго и старательно приглаживала холстину сухими костлявыми руками, вталкивая гусиную голову вовнутрь.
Только цыганкам, невесть какими ветрами занесенным на эту малоизвестную, затерявшуюся в лесах станцию, где дальние поезда стоят одну-две минуты, не сиделось. Они толпились у входа в пестрых, доходящих почти до пят, давно не знакомых с мылом и утюгом платьях, с грудными на руках и чуть бо́льшими по бокам. Появлялся в дверях новый человек — и смуглые руки со всех сторон тянулись к нему.
— Эй, постой-ка, постой-ка, ха-ароший человек, давай погадаю! — наперебой предлагали цыганки.
Охотников находилось совсем мало. Люди проходили, ухмыляясь и пожимая плечами. И это заметно раздражало гадалок. Потоптавшись, они пронзительно смотрели в зал, суля взглядами тысячи бед и неприятностей. Только дети их, большеглазые, освоившиеся в шумном зале, как в таборе, весело перебирали босыми пятками и вдруг пускались наперегонки между сиденьями. Ловко перепрыгивали через чемоданы, корзины, рюкзаки, сжимая в руках ломти магазинного хлеба.
«Господи, — вздохнула Анна Анисимовна, — ездиют, ездиют всю жись, как имя не надоедает? Хотя б ребятишек пожалели. Поди, и в школу не попасть ребятишкам-то, неграмотными останутся, коли родители ихние осесть в одном месте не могут».
Анна Анисимовна с трудом пробилась сквозь гадалок и теперь сидела на деревянном диванчике в глубине зала, наискось от кассового окошечка, рядом со старухой в черном платке. Старуха дремала, держась слабыми руками за низ диванчика. Гусь в корзине тоже затих. Только иногда из-под холстины слышалось недовольное шипение.
— Эй, хозяйка, почему такая невеселая сидишь? Ты еще красивая, здоровая, долго-долго жить будешь. Хочешь судьбу твою предскажу? Тебя ждет дальняя дорога, встреча приятная… Позолоти руку, скажу еще.
Глянула Анна Анисимовна — молодая цыганка перед ней стоит. Одну руку с медным кольцом на безымянном пальце к ней протянула, другой дите свое грудное, завернутое в тряпье, укачивает.
— Отстань! — губы у Анны Анисимовны затвердели, она придвинула к себе чемодан и плетенку.
В один миг вспомнилось ей, как в далекую осень цыганки, заглянувшие в Марьяновку, ее обманули. Вот такое же медное кольцо в стакан с водой опустили, вскричали: «Гляди, гляди, хозяин твой появился!» Долго смотрела она в кольцо, надеясь увидеть в нем мужа своего, Архипа Герасимова, в красноармейской шинели, живого. Хотя кроме донышка стакана так ничего и не увидела, пришлось отдать полведра картошки, очень дорогой в ту военную пору, пятьсот рублей за пуд. А когда цыганки ушли, спохватилась, шаль шерстяную, единственное ее добро, будто ветром с гвоздя сдуло…