— Отстань! — повторила Анна Анисимовна. — Обойдусь без гадалок.
— У-у-у, жадина несчастная, старая баба! — зло повела цыганка липкими черными глазами.
Она круто повернулась, задев Анну Анисимовну платьем. Ребенок на неласковой руке зашевелился, захныкал, раскрыв беззубый рот и жмуря глазки-бусинки. Анна Анисимовна вздрогнула: другой плач — безудержный, безутешный, там, на копне, вдруг снова послышался ей…
— Погоди-ка! — окликнула цыганку.
Суетясь, сунула руку в боковой карман пальто, выскребла оттуда всю мелочь — копеек сорок, может и побольше, высыпала ее на мигом появившуюся ладонь:
— Робенку своему молочка купи, базар-то рядышком.
— У-у-у, жадина, — обиделась цыганка, небрежно сунув мелочь куда-то в смыкающиеся складки платья. — Бог тебе счастья не даст.
— Замолчи! — крикнула Анна Анисимовна, опомнившись, опешив от такой неблагодарности. — На колхозную ферму, в поле иди, ежели желаешь заработать.
— Не даст бог счастья тебе и детям твоим! — озлобленно бросила цыганка, уходя.
— Рубли им выкладывай, на меньше не согласны, — заговорил мужичок в новенькой ватной фуфайке, с небритым, будто ржавчиной покрытым, лицом. — У цыган нонче иная жизнь пошла. Мужья их, разве не слышала, в колхозы бороны ремонтировать нанялись. Были они и у нас, в Монастырке, дак за каждую борону по десятке затребовали. А новая борона, с завода, меньше стоит. Председатель наш, было, не соглашался, они его измором взяли. Из правления не уходили, бумажки какие-то под нос ему совали, будто они большие специалисты по ремонтному делу. А ремонт-то сделали вшивенький: поставили пару планок на борону, оттянули кое-какие зубья да искупали бороны в солярке. Пришлось доделывать все монастырским механизаторам…
Зашевелилась старуха, открыла глаза, синие, удивительно ясные на ее худом, будто выжатом, лице.
— Куда едешь-то? — живо повернулась Анна Анисимовна к ней.
— Ась? — спросила старуха, развязав черный платок и приложив ладонь к тонкому, с синими прожилками, уху.
Анна Анисимовна наклонилась к ней совсем близко, прокричала:
— Куда, спрашиваю, поехала?
— А-а, — закивала головой старуха, голос у нее был ясный, мягкий. — К внучке, к внучке, грю, в город поехала. У сыночка ейного, правнучка мово значится, зубики прорезались, пущай-ко гусятинки, грю, попробует…
Заслышав голос хозяйки, гусь за холстиной беспокойно заворочался, шея его, выгнутая дугой, проскользнула к краю корзины. Но холстина теперь держалась крепко.
Анна Анисимовна, засуетившись, вытащила из бокового кармана пальто чуть помятый конверт, а из него — фотографию, протянула ее соседке:
— Вота, погляди-ка. На свадьбу к имя в Москву еду…
Старуха не отозвалась. Может, не расслышала, а может, притворилась, о своей бесчисленной родне думать ей время нужно было. Она снова задремала, зажав худыми ногами в сползающих выцветших чулках корзину с гусем.
«На печке бы тебе в своей избе сидеть, — с досадой покосилась Анна Анисимовна на старуху, немощную, лет на пятнадцать-двадцать старше ее самой. — Мало, видать, маялась со своей оравой, к внучкиному углану за столь верст без смысла засобиралась. Зубики, дескать, у его прорезались, гусятинки хочет. Пущай, мол, побалуется. Гуся-то он и родители его живо слопают, оглянуться не успеешь. А тебя-то, тебя-то саму наделят ли лаской, заботой, вниманьем? Сошлются небось на тесноту в городской квартире, дороговизну в городских лавках и скорееча выпроводят за дверь. Эдак зазря и съездишь, помаявшись».
Анна Анисимовна отодвинулась от старухи на самый край сиденья и принялась разглядывать фотографию, торчком поставив ее на колени. Думала: полюбуется на сына и невестку — хорошо, покойно на душе станет. А вышло иначе — расстроилась. В груди у нее заныло, в глазах туманно стало, руки задрожали, будто не старухе с гусем, а самой себе загадала она только что безрадостную поездку.
Пытаясь заглушить угнетающее, совсем некстати появившееся чувство, Анна Анисимовна начала припоминать все доброе, что сын сделал для нее, приехав в отпуск.
Пенсию колхозную через председателя выхлопотал, самой вряд ли бы дали. Пусть мала пенсия — двадцать рублей в месяц, но все-таки веселее жить стало при ней. Признали в правлении, что Анна Герасимова не только в своем огороде копалась, но и для колхоза кое-что сделала… Полную неделю сын литовкой на покосе махал, не чурался крестьянской работы, опять же пользу материнскому хозяйству принес — сено из колхоза Милке и овцам дали. У избы лежат дюжины две сосновых бревен — Аристархов подарок, тоже ему, Степану. Нанять плотников, и хоть сегодня можно, обтесав бревна, поднимать сруб нового пятистенка. Много, много сделал сын, грех обижаться. А теперь вот в Москву, как самую желанную гостью, ее на свадьбу позвал, на вокзале на легковушке встретит завтра…