Анна Анисимовна дрожащей рукой вытащила из-за пазухи платок, в котором были деньги, начала торопливо развязывать его.
С улицы, через открытые двери, ворвался в зал стук колес и замедлившее их ход шипение. Сжимая в руке деньги — десятку и две рублевки, Анна Анисимовна растерянно смотрела то на голубые вагоны, скользившие все медленнее и медленнее, то в кассовое окошко. Лицо женщины там, в глубине, перекосилось, начало покрываться красными пятнами.
— Морочат тут голову всякие! — гневно выкрикнула она и захлопнула с треском кассовое окошко.
Анна Анисимовна поплелась с вещами к выходу, притихшая, с виноватым лицом. Вдоль перрона сцепленными многооконными домиками вытянулся нарядный поезд, на всех вагонах отсвечивали серебром выпуклые буквы: КАМА. Точно на таком же она проводила семь недель назад в Москву Степана. Анна Анисимовна пробежала взглядом по вагонам, словно надеясь увидеть сына. Но кругом были чужие, незнакомые лица. Люди облепили окна, столпились за спинами женщин-проводниц в белых кофточках и темных галстуках. На перроне остались только галдевшие по-своему цыганки с детьми. Видимо, им некуда было ехать.
Зазвенел колокол у входа в станционное здание. В руках проводниц замелькали желтые флажки. Поезд тронулся. Голубые вагоны, мягко покачиваясь на стыках, потекли вдаль — на Москву. Как бы прощаясь со всеми оставшимися на станции, электровоз загудел певуче и протяжно.
Проводив потерянным взглядом последний вагон, Анна Анисимовна с чемоданом и плетенкой медленно и устало побрела по перрону. Петляя по нему в тягостном раздумье, она наткнулась на деревянный, покрашенный в зеленый цвет киоск. За окном, среди груды газет и журналов, стояла худенькая девчушка с косичками. Наверное, она сменила ушедшую куда-то мать.
— Подай-ка, доченька, конвертик, — сказала Анна Анисимовна, потоптавшись у киоска. — И бумагу для письма, ежели она имеется, дай.
Конверт, что подала девчушка, был синий, хрустящий, с гербом и с замысловатыми высвечивающими изнутри знаками. Бумага, чистая, без линеечек, блестела. Анна Анисимовна сначала никак не могла приноровиться к ним, когда в тесном закутке станционной почты, за забрызганным фиолетовыми чернилами столом, села за письмо. Она всегда писала сыну на шершавой бумаге, вырванной из школьной тетради. И конверты обычно выбирала белые, с цветочками. А сегодня перо скользило, буквы ложились неровно, вкривь и вкось, и чернила на лоснящейся бумаге долго не высыхали. Но идти снова в киоск Анне Анисимовне уже не хотелось.
«Степка, сыночек!!!» — вывела она дрожащей рукой.
Как всегда, пошли вслед за этим приветы от марьяновцев — пастуха Никодима Ануфриева, тракториста Веньки Ромашкина, почтальонши Зинаиды Опутиной, от бригадира Федора Байдина… Всю первую страницу заполнила фамилиями и именами.
«…А ишо шлет тебе привет и поклоны соседушка наша Настасья, — написала на обратной стороне листа. — В положении она, дитенка ждет». Тут Анна Анисимовна приподняла ручку, хотела вычеркнуть последние слова, но, поразмыслив, оставила. «…А плачет-то Настасья, плачет-то, — продолжала писать, будто причитала. — Спросила я от кого мол не сказала. Жалко мне ее шибко Степка, молоденькая она, несмышленая куда одна-то с робенком пойдет».
Теперь надо было поведать сыну о самом трудном — почему не поехала в Москву. Вытирая со лба горячий пот, вздыхая, Анна Анисимовна долго сидела перед развернутым листом почтовой бумаги. Не знала, как изложить причину, чтобы сын не обиделся, не оставил письмо без ответа.
Стыдясь обмана, принуждая себя, сильно нажимая на перо, Анна Анисимовна начала набрасывать торопливо строку за строкой.
«Сынок ты уж прости меня побоялась я ехать в Москву-то. Утром корова наша Милка от меня не отходила в глаза все тоскливо глядела будто беду какую почуяла. Когда с Настасьей на станцию пошли у крайних изб баба встречу попалась с пустыми ведрами. А тама у рельсов-то самых кошка черная дорогу поперек перебежала хвостом эдак нехорошо поводила. И погода ненастная стояла сёдня дождик без перерыву лил. Добра не жди при эдаких приметах-то. И хвораю ишо я голова раскалывается от чего-то еле до станции дошла. Спасибо Настасье она подсобляла вещи нести».
Опять вздохнула Анна Анисимовна. О многом хотелось ей спросить сына. О том, почему он не привозил московскую Аллу с собой в отпуск, отчего женился на ней так внезапно, не посоветовавшись с матерью, приедет ли он в следующем году в Марьяновку… Но снова писала о своем житье-бытье — без жалобных охов, только часто упоминая имя Насти.
«А ишо забыла тебе сказать воз сена мне из колхоза дали. Не зря мы с тобой на покосе-то робили. И сама я накосила травушки в овражках. На зиму хватит. Молоко у Милки не сбавляется по полному ведру кажный вечер дает. Видать и ради Настасьи эдак старается. Теперича ей молочного шибко надобно…»