Круглое зеркало на столе выхватило ее расстроенное лицо в ниточках морщин на лбу, с бороздками в уголках сжатого рта, усталыми синими глазами в ободке блеклых, выгоревших на солнце ресниц. «Господи, постарела-то как! — испугалась Анна Анисимовна, разглядывая себя в зеркале. — Степа приедет, поди и не узнает».
Расстроившись еще больше, она опрокинула зеркало на скатерть тусклой стороной вверх. На коленях ее белел свитер — пока еще без рукавов и воротника. Анна Анисимовна привычно нащупала пальцами ощетинившиеся спицы, принялась вязать.
Некоторое время в горнице был слышен только шорох спиц, да блинообразный маятник старых ходиков с потускневшим рисунком первого отечественного трактора над циферблатом степенно отбивал поклоны.
Но вот Анна Анисимовна выпрямилась, взяла свитер в руки, подняла глаза на светловолосого смеющегося парня в большой деревянной раме. Она чуть растянула свитер, как бы примеряя его к плечам Степана, и опять начала колдовать над пряжей, успокоившаяся уже, с подобревшим лицом.
— Баской будет свитер. Шерсть-то своя, овечки, слава богу, не скупятся. Свяжем получше фабричного. Никакая простуда сыночка моего в ём не возьмет. Верно ить, Минька? — певуче заговорила Анна Анисимовна, обращаясь к единственному в избе живому существу — пушистому котенку с темным разливом на спине и груди.
Минька уставился на хозяйку наивными, чистыми, еще не успевшими приобрести пронзительного блеска, глазами. Потом принялся попеременно водить лапками по ушам с белыми кончиками, кивая в такт головой, как бы выражая полное согласие со сказанным.
— Мойся, мойся, — ласково улыбнулась Анна Анисимовна. — Небось гостя дорогого, Степу, почуял? Приедет он нонче, приедет…
Подняв глаза от спиц, она снова радостно взглянула на фотографию сына.
В другой рамке, тоже висевшей в переднем углу горницы, теснились мелкие, изрядно пожелтевшие фотографии. Отсюда, от окна, лица на них почти не различались. Но Анна Анисимовна мысленно видела и маленькую дочку, завернутую в стеганое одеяльце домашнего пошива, и старшего сына Егора, с гармошкой, в кругу марьяновских девчат, у которых теперь такие же взрослые сыновья. Много годов прошло с тех пор, как земля приняла Верку и Егора. Дочка померла в грудном возрасте от кори еще в тридцать третьем. Егор погиб восемнадцати лет за тысячи верст от Марьяновки, под деревенькой с нерусским названием в последние месяцы войны. Остался в живых только Степан, меньшенький, родившийся в сорок втором. Сберегла его как-то от хворей, которых в войну было не перечесть.
Грустные воспоминания вызвала пожелтевшая карточка, где Анна Анисимовна была снята вместе с мужем. Она — высокая, стройная, в длинной черной юбке и белой кофте, с коротко подстриженными, закрывающими уши волосами, какие носили молодые женщины до войны. Он — чуть пониже ростом, с ежиком волос над широким лбом и в мешковатом суконном костюме в полосочку. Лицо Архипа Даниловича на фотографии расплылось, глаза сделались едва приметны, а вот полосочки на пиджаке проступали четко, будто в них и заключалась вся суть. Даже сейчас, спустя три десятка лет, Анна Анисимовна все еще была в обиде на районного фотографа, который так небрежно обошелся с лицом Архипа Даниловича.
Правда, остались от мужа на память и другие карточки. Никогда не любивший глазок фотоаппарата, робеющий перед ним, на фронте он снимался много раз. Видимо, спешил запечатлеть себя живого в жестоких и непредвиденных обстоятельствах войны… Но Анне Анисимовне дороже всех была та, единственная свидетельница их счастливой и молодой поры. В неотутюженном костюме, с наивно-простым лицом деревенского мужика Архип казался ей понятнее и роднее.
За окном заполоскалось далекое, протяжное мычание. Анна Анисимовна перестала вязать, прислушалась. Мычание донеслось снова, на этот раз сильнее. Она встала, выглянула в окно и сразу зажмурилась. Солнце уже опустилось почти над самым горизонтом и светило прямо в глаза.
— Пойду встречать скотину. И тебе молочка парного опосля принесу, — заторопилась Анна Анисимовна, погладив улегшегося на подоконнике котенка.
Сменив у порога домашние тапки на кирзовые сапоги, она спустилась по невысокому крыльцу в полутемный крытый двор, вытащила из деревянного ларя и поставила на газетку накрытый салфеткой ковш, а рядом положила толстый, мокрый от рассола огурец. Угощение предназначалось для особого сегодняшнего случая. А случаем этим был выгон скота на пастбище. У Герасимовой ходили в деревенском стаде корова и две овцы, и каждую весну, вот в такой же день, она задабривала пастуха медовухой собственного приготовления.