Медсестра чеканила слова, будто отсчитывала сдачу медными монетками. Раз, два, пять. Она знала своё дело.
Она была права. За закрытой дверью комнаты лежала бабушка, самый дорогой им человек, — и бабушкино тело невыносимо страдало. Да, морфин — билет в один конец, но разве вся жизнь не ведёт в единственном направлении?
Хлопнула дверь. Медсестра ушла.
Они посидели немного. Лиля вздохнула и взяла рецепт.
— Я схожу в аптеку.
Рита кивнула, Артём встал.
— Я проверю, как она. Вдруг уже…
Не было нужды заканчивать фразу.
Ветер развевал занавески, в комнате что-то неуловимо изменилось. Цветочный аромат наполнил пространство, закатный свет был повсюду — в каждом углу, на кружевной салфетке под телевизором, на вышитой подушке, на золочёной раме картины.
Мёд и молоко, почему-то вдруг подумал Артём, мед и молоко под языком твоим — откуда это? Он перевёл взгляд на кровать и застыл.
Там было — не могло быть — не было — нет — он моргнул —
Тело взрослого человека, очертаниями напоминавшее бабушкино, оставило на кровати ямку.
Но — как это могло случиться? — самого́ тела не было.
Бабушки — не было.
Артём беспомощно огляделся. Ветер бросил в окно порцию детского смеха.
Внезапно стало страшно и сладко, ноги подкосились, и Артём рухнул на колени у кровати.
Бельё пахло — не смертью, не разлагающимся телом; незнакомый цветочный аромат стал ещё сильнее.
Так пахнет цветущий миндаль, вспомнил Артём.
Она бежала по белому городу, стекающему с холма, и смеялась, она струилась вместе с ним то вверх, то вниз, она могла проникать в любое помещение, быть запахом — любым, звуком — любым. Она взмыла к персиковым облакам, а потом стала темнотой в щели между золотыми камнями Стены, она чувствовала прикосновения пальцев — взрослых, детских, своих и чужих — во все времена.
Она вернулась, чтобы больше не уезжать, потому что паромы и поезда не нужны перед лицом смерти, нет — перед лицом того, что больше, чем смерть, того, что
…тсс, это будет наш секрет.