Впрочем, столь же смутные представления сложились у Билла и о других офицерах: рядовым в период рекрутского обучения не полагалось иметь дела с офицерским составом. Однажды ему все же довелось довольно прилично рассмотреть одного в ранге второго лейтенанта. Он даже установил, что у того есть лицо! Был еще один военный врач, читавший рекрутам лекцию о венерических болезнях, который как-то оказался всего лишь в тридцати футах от Билла. Билл, однако, о нем ничего сказать не мог, так как ему досталось место за колонной, и он там сразу же захрапел.
Когда оркестр умолк, выплыли снабженные антигравитационными приспособлениями громкоговорители, повисли над солдатами, и из них зазвучал голос генерала. В этой речи почти ничего любопытного для солдат не было. Только в самом конце генерал объявил, что из-за тяжелых потерь на полях сражений обучение новобранцев пойдет ускоренными темпами. Это и было то, чего они боялись. Снова заиграл оркестр, и новобранцы промаршировали к баракам, переоделись в грубую повседневную форму, а потом их маршем, но уже вдвое быстрее, погнали на стрельбище. Там они палили из атомных винтовок по пластиковым макетам чинжеров, которые выскакивали из специальных люков. Стреляли они отвратительно, пока из люка не выскочил Смертвич Дрэнг. Тут уж все стрелки переключили винтовки на автоматический огонь, и каждый влепил ему без промаха целую обойму, что безусловно было рекордом меткости. Когда же дым рассеялся, ликующие вопли перешли в крики отчаянья, ибо в прах разлетелся вовсе не Смертвич, а только его пластиковый макет. Оригинал же возник у них за спиной и, оскалив клыки, вкатил им по месяцу нарядов вне очереди.
— Странная штуковина — человеческий организм, — говорил месяц спустя Скотина Браун, когда они, собравшись в столовой для нижних чинов, жевали сосиски из какой-то дряни, заключенной в целлофановую обертку, и запивали их теплым водянистым пивом. Браун был пастухом тоатов с равнин, за что его и прозвали Скотиной, так как всем известно, чем они там занимаются со своими тоатами. Он отличался высоким ростом, худобой, кривыми ногами и загорелым до цвета дубленой кожи лицом. Говорил он мало, ибо привык к вечному безмолвию степей, которое нарушается только жутким воем потревоженных тоатов. Зато это был великий мыслитель, так как времени для размышлений у него было хоть отбавляй. Каждую мысль он обсасывал неделями, и ничто в мире не могло приостановить этот процесс. Он даже против своей клички не протестовал, хотя любой другой солдат за такое дело обязательно врезал бы в рожу. Билл, Трудяга и другие парни из десятого взвода, сидевшие за столом, восторженно заорали и застучали кулаками по столу. Так было всегда, стоило лишь Скотине раскрыть рот.
— Давай, давай, Скотина!
— Смотри-ка, оно говорит, а я-то думал, что оно давным-давно околело!
— Ну-ка, объясни, почему это организм — странная штуковина?!
Потом все смотрели, как Скотина Браун с трудом откусил шматок сосиски, мучительно долго разжевывал его и наконец проглотил с усилием, от которого у него выступили на глазах слезы. Заглушив боль в горле глотком пива, Скотина продолжал:
— Человеческий организм — странная штуковина потому, что ежели он не помер, то живет.
Все ждали продолжения, но потом поняли, что это все. Тогда раздалась брань:
— Господи, вот уж действительно Скотина!
— Шел бы ты в офицерскую школу, болван!
— Что он хотел этим сказать, ребята?
Биллу смысл сказанного был ясен, но он промолчал.
Во взводе осталась только половина прежнего состава. Лишь одного солдата куда-то перевели, прочие же либо заболели, либо сошли с ума, либо были уволены из армии, как искалеченные и более негодные к строевой службе. Либо — как умершие. Выжившие, потеряв весь свой вес до унции сверх веса костей и совершенно необходимых для жизни органов, теперь возвращались к прежним весовым категориям, наращивая мускулы и приспосабливаясь к ужасам жизни в лагере имени Льва Троцкого, ненавидя ее от этого еще сильнее.
Билла поражала эффективность этой системы. Штатские валяли дурака, забавляясь со всякими экзаменами, званиями и степенями, а эффект получался нулевой. И как же ловко разрешили эту проблему военные! Они убивали слабых и на сто процентов использовали тех, кто выжил. Эту систему он невольно уважал. И ненавидел.
— А я знаю, чего хочу! Я бабу хочу! — сказал Страшила Аглисвей.