- Знаешь, - сказал Ирвинг глухо, - я тоже начинал на катере. Ходил на скоростных, еще когда работал на Большого Билла.
- Вот как!
- Да! Сколько уже... Десять лет назад! У него были классные катера. Звери! Тридцать пять узлов, нагруженные до упора.
- Точно! - поддакнул рулевой, - Знавал я эти катера. "Мэри", "Беттина"...
- Ну, знаешь! - обрадовался Ирвинг, - "Король-рыболов", "Галуэй"!
- Ирвинг! - донесся голос Бо снизу.
- Мы заходили в Атлантику, грузили ящики и назад в Бруклин, на Канал-стрит. Оборачивались быстро!
- Точно! - кивнул рулевой, - А у нас были имена и номера. Мы знали катера Билла и знали, как за ними надо гоняться.
- Что? - потянул Ирвинг и я почувствовал, что даже в темноте он побледнел.
- Точно говорю! - сказал рулевой, - Я тоже гонял на катере в те годы, мой номер был Джи-Джи 282!
- Будь я проклят! - выругался Ирвинг.
- Видели, как вы проноситесь мимо. Тогда, черт, даже лейтенант патруля имел только сотню с хвостиком в месяц.
- Ирвинг! - заорал снизу Бо, - Ради бога!
- Он все предусматривал, - сказал Ирвинг, - Молоток был мужик. Ничего не оставлял на авось. А в конце первого года мы даже наличку не возили, все в кредит, как джентльмены. Да, Бо! - Ирвинг обернулся к лестнице.
- Вытащи меня отсюда, Ирвинг, я прошу тебя, вытащи и застрели!
- Бо, ты же знаешь, я не могу, - ответил Ирвинг, солдат короля.
- Он же идиот, маньяк. Садист!
- Извини! - тихо сказал Ирвинг.
- Мик продал его. Я сделал Мика. Ты думаешь я подвешивал его, пытал? Или глядел на него связанного? Нет. Я хлопнул его и все. Пристрелил. Я не мучал его. Не мучал его! - крикнул он и протянул уже со слезами в голосе, Не му-учал!
- Могу дать выпить, Бо, - ответил Ирвинг, - Будешь виски?
Но Бо начал всхлипывать и, казалось, уже ничего не слышал.
Рулевой включил радио, покрутил настройкой. Щелчки, голоса людей, рулевой не прибавлял громкости. Люди что-то говорили. Другие им отвечали. Они отстаивали свои принципы, позиции, убеждения. Их не было с нами на катере.
- Чистая была работа! - сказал Ирвинг рулевому, - Хорошая! Погода мне не мешала. Я любил ходить на катере. Любил ходить туда, куда хочу и когда хочу.
- Точно, - поддакнул рулевой.
- Я ведь вырос на Сити-Айленде, - продолжал Ирвинг, - прямо у причалов. Если бы не... я, наверно, на флоте служил.
Бо Уайнберг стонал и плакал, повторяя: "Мама! Мамочка!"
- Особенно мне нравился конец ночной работы! - улыбнулся Ирвинг, - Наша стоянка была на Сотой улице, большой морской ангар.
- Точно! - кивнул рулевой.
- Подходили к Ист-ривер перед рассветом. Город последний сон смотрит. Солнце сначала на чайках видишь, они белыми-белыми становятся. А затем Хелл-Гейт начинает блестеть. Чистым золотом!
Вторая глава
А виной всему стало жонглирование. Мы болтались вокруг склада на Парк-авеню, вы только не подумайте, что я имею в виду роскошное и богатое Парк-авеню в Манхэттэне. Наша одноименная улочка - это другое. Совершенно бесхарактерное скопище гаражей и автомастерских, двориков, мощеных тесаным булыжником, редких домов, раскрашенных под кирпич, бульвара, посередине которого был широкий ров, деливший более центральную часть района от более окраинной. В конце рва - открытый участок метро, глубиной в десять метров ниже уровня поверхности; там визжали поезда и этот звук был фактом нашей жизни. Иногда мы вставали у железного, из прутьев, забора, говорили и прерывались на середине предложения, продолжали говорить, после того, как шум стихал. Все время мы проводили на улице. Развлечением было прибытие грузовиков с пивом. Одни ребята играли в "стеночку" одноцентовыми монетами, другие - пробками от бутылок, третьи - курили сигареты, купленные три штуки за цент в магазинчике сладостей на Вашингтон-авеню, иногда просто убивали время в разговорах на тему о том, что они сделают если их заметит мистер Шульц, как они докажут ему, что они - самые крутые парни, как они заработают и небрежно кинут хрустящую "сотку" долларов на кухонный стол - перед матерями, кричавшими на них, и перед отцами, стегавшими их ремнями. Я практиковался в жонглировании. Всем чем угодно: камешками, апельсинами, пустыми зелеными бутылками из-под колы. Раз я бросал горячие булочки, стянутые с жаровен передвижных пекарен Пехтера, и поскольку я всегда только и делал что жонглировал, то мне в этом особо никто и не докучал. Разве что иногда кто-нибудь пытался прервать мои упражнения, подбросив лишний предмет, толкая меня под руку или схватывая апельсин и давая деру. Жонглировать умел только я, наверно это, и еще едва заметный нервный тик и выделило меня в конце концов из толпы юнцов. Не скажу, что именно так все я и задумал, просто вышло так, как вышло.
Когда я не жонглировал, то тренировался в ловкости рук: заставлял исчезать монетки в своих руках. На свет божий они являлись из их грязных ушей. Показывал карточные фокусы. За все это я был прозван Человеком-мухой, по аналогии с персонажем из комикса - волшебником, усатым мужичонкой в смокинге и чародейской шляпе, который, кстати, сам по себе как маг для меня интереса не представлял. Волшебство это волшебство, а вот ловкость рук - это да! Это меня вдохновляло! Это было как хождение по канату, или по краю забора у метро, когда проносящиеся мимо поезда взвихряют воздух. Или как акробатские штучки-дрючки, все эти сальто-мортале, прыжки с переворотом. Все, что касалось проворства рук, ног, тела, головы - вот что вызывало мое маниакальное восхищение! Я, в свою очередь, достиг кое-чего - мог сгибаться пополам как складной ножик, бегал со скоростью света, имел зрение орла, мог слышать даже тишину и поэтому чувствовал приближение школьного надзирателя еще до того, как он выходил из-за угла, поэтому им надо было прозвать меня Фантомом, по имени еще одного персонажа из того же комикса, парня, имеющего герметичный шлем-маску и розовый костюм аквалангиста, в приятелях у которого был только волк. Но вся ребятня моего детства была туповата, они даже не думали про Фантом, даже после того как я, единственный из них, оказался в другом мире, мире их мечтаний.