Тут я засомневался, что поступил правильно, пробравшись на буксир без его разрешения. Я, как и все мы, жил его настроениями, неотступно думал, как угодить ему, он на всех так действовал, и когда я выполнял его поручение, то не только старался сделать все как можно лучше и быстрее, но и соображал, что скажу в свою защиту, если он вдруг останется недоволен. Впрочем, разжалобить его я серьезно не рассчитывал. Итак, я плыл тайком на буксире, держась за холодный поручень и мучаясь от нерешительности, гирлянды огней на мостах за кормой буксира навевали мне мысли о прошлом. Но вот мы доплыли до устья реки и до больших волн открытого моря, буксир начало раскачивать, и, чтобы не потерять равновесие, мне пришлось широко расставить ноги. Ветер тоже крепчал, и с носа буксира до меня долетали брызги воды, я сильнее вцепился в поручень, крепче прижался спиной к рубке и вдруг почувствовал легкое головокружение, которое приходит с осознанием того, что вода — какое-то нездешнее чудовище, с каждым мгновением в моем воображении все яснее вырисовывался образ загадочного, могучего и гигантского зверя, притаившегося под моим буксиром и подо всеми другими кораблями, которые, даже собравшись вместе, будут не больше крошечного нароста на его неровной, вздымающейся шкуре.
Поэтому, приоткрыв дверь и протиснувшись в нее боком, я вошел в рубку; уж если мне суждено умереть, то лучше умереть в помещении.
Вот что я увидел, привыкнув к яркому свету фонаря, свисавшего с потолка рубки: элегантный Бо Уайнберг стоит рядом со своими остроносыми лакированными туфлями, черные шелковые носки и подвязки лежат неподалеку, свернувшись, словно мертвые угри; его босые белые ступни кажутся намного длиннее и шире туфель, которые они только что покинули. Бо не отрывает взгляда от своих ног, может, потому, что такие интимные части тела нечасто увидишь в сочетании с черным галстуком, и, следя за его взглядом, я посочувствовал тому, о чем — как я уверен — он думал в тот момент: мы, цивилизованные люди, обречены ходить на этих штуковинах, разделенных спереди на пять неравных кругляшек, каждая из которых частично покрыта скорлупой ногтя.
Перед ним на коленях стоял аккуратный и невозмутимый Ирвинг и методично закатывал штанины его брюк с черными атласными лампасами. Ирвинг увидел меня, но, как обычно, решил не замечать. Он был подручным мистера Шульца, выполнял его поручения и ничем другим, казалось, не интересовался. Сейчас он закатывал штанины черных брюк. У Ирвинга была впалая грудь, редкие волосы, алкоголическая бледность и характерная для бывших алкоголиков сухая прозрачная кожа, а я знал, что значит бросить пить, чем они платят за свою трезвость, какого усилия это требует, какую печаль рождает в человеке. Я любил наблюдать за Ирвингом, даже когда он был занят и не таким вот удивительным делом, каждый отворот был ровненький, в точности такой же, как предыдущий. Он все делал тщательно, без единого лишнего движения. Это был настоящий профессионал, но, поскольку единственной его профессией было справляться с непредвиденными обстоятельствами, он держал себя так, будто сама жизнь и есть профессия — видимо, в обычной обстановке так ведут себя дворецкие.
И чуть скрытый Бо Уайнбергом, в противоположном от меня углу каюты в своем расстегнутом пальто, неровно завязанном шарфе и сдвинутой на затылок мягкой серой фетровой шляпе стоял мистер Шульц, одна рука которого была засунута в жилетный карман, а другая держала пистолет, ствол которого был небрежно направлен в палубу.
Сцена была настолько поразительной, что мне привиделось в ней нечто историческое. Все одновременно вздымалось и опускалось, но трое мужчин, похоже, этого не замечали, и даже гул ветра звучал здесь приглушенно и доносился как бы издалека, в каюте чувствовался запах смолы и дизельного топлива, на полу лежали бухты каната, сложенные одна на одну, словно автомобильные шины, шкивы, тали, сетки с инструментами, керосиновыми лампами и многими другими вещами, название и назначение которых я не знал, но незаменимость которых для морской жизни охотно допускал. Вибрация от двигателя ощущалась здесь сильнее, и я с удовольствием чувствовал, как дрожит моя рука, которой я оперся о дверь, пытаясь закрыть ее.
Мистер Шульц заметил меня, и неожиданно его мясистое лицо расплылось в понимающей улыбке, обнажая большие ровные белые зубы.