— Ничего больше не могу сделать, я теперь на них работаю, — сказал он, прижимая кусок льда к лицу. — Скажи ему, ладно? Ты сам видишь, что происходит, я старался как мог. Скажи ему. У меня все пошло к чертовой матери, ты ему это тоже скажи. Все белые заодно.
И я поехал обратно в Бронкс, вцепившись в пакет обеими руками; внутрь я не заглядывал, хотя и знал, что там лежат сотни долларов; я был счастлив уже тем, что мне доверили официальную роль посыльного, мне было интересно узнать, что произошло с этим парнем Джорджем, но не особенно; я был очень рад, я выполнил поручение без задержки и без всякого страха, и этот Джордж не спросил у меня, кто я такой, и ничего обо мне не сказал, хотя и был очень сердитый; он, отнесся ко мне, как к очередному человеку мистера Шульца, профессионалу, ведь лицо мое не выразило и тени эмоций при виде боли и несчастья, я приехал за деньгами и получил их, а сейчас трясся на мосту через реку Гарлем; сердце мое гулко билось от восторженной благодарности за красоту и напряженность моей жизни, а река внизу блестела промышленной грязью, и огни сварки из мастерских на ее берегу сияли бриллиантами на фоне того июльского утра.
Глава шестая
Как я ни был счастлив, завоевав их доверие, должен сказать, что дела банды Немца Шульца шли паршиво, пока Дикси Дейвис, так звали адвоката, на которого мистер Шульц все время кричал, не выработал план сдачи мистера Шульца на милость окружного прокурора. Если вы не знаете всей хитроумной природы этих дел, вам не понять, почему мистер Шульц мечтал попасть под суд, но он спал и видел себя под судом, один раз он даже рвал на себе волосы — и все от отчаяния, что не может отдать себя в руки правосудия, а весь фокус в том, что, пока его не привлекли к суду и не выпустили под залог, он не мог заняться своим бизнесом по-настоящему. Но, с другой стороны, и властям он сдаться не мог, не получив достаточных юридических гарантий, которые увеличивали бы его шансы на суде, например, гарантий, что суд состоится не в Нью-Йорке, где из-за печальной репутации, связанной с его деятельностью, мистеру Шульцу не приходилось рассчитывать на доброе отношение широкой публики, из которой и набирается жюри присяжных. В этом и состояла суть бесконечных переговоров его адвоката с окружной прокуратурой; прежде чем сдаться властям, мистер Шульц хотел гарантий, а пока их не было, он не мог отправиться в тюрьму.
Он сказал мне, что криминальный бизнес, как и любой другой, требует постоянного внимания хозяина; кто, кроме хозяина, печется о деле, следит за прибылью, за тем, чтобы все ловили мышей, и прежде всего за ростом бизнеса, поскольку, как он объяснил мне, предприятие в наши дни не может держаться, оставаясь на прежнем уровне; если оно не растет, оно усыхает, оно похоже на живой организм, который, остановившись в росте, начинает умирать, не говоря уже о специфической природе его предприятия, очень сложного предприятия, связанного не только со спросом и предложением, но и с тонкими управленческими ходами и дипломатическим искусством, одна выплата жалованья требовала создания специального контрольного отдела; люди, на которых приходилось полагаться, сущие вампиры: если они не получали своих проклятых денег, они начинали отлынивать, становились немыми, растворялись в тумане; в преступном предприятии ты всегда должен быть на виду или ты его потеряешь, все построенное тобой попадет в чужие руки, и, чем лучше и успешнее ты работаешь, тем скорее вонючки попытаются все отнять у тебя; и под вонючками он имел в виду не только судебные власти, но и конкурентов, а в этой области конкуренция была велика и действовали в ней отнюдь не джентльмены, и если они обнаруживали слабость в твоем бастионе, они тут же устремлялись именно туда, и если самый незначительный страж засыпал на своем посту или если кого-то из рядовых караульных можно было сманить с дежурства, я уже не говорю об уходе с командного поста самого хозяина, то ты конченый человек, потому что они двинут свои танки именно в эту брешь, какой бы она ни была, и здесь тебе каюк; они тебя больше не боятся, а без их страха ты покойник на ничейной земле, и от тебя останется так мало, что и в гроб положить будет нечего.
Я принимал эти заботы близко к сердцу, да и как я мог иначе, сидя на зарешеченном заднем крыльце двухэтажного кирпичного здания на Сити-айленде с великим человеком, поверяющим свои беспокойные мысли сироте Билли, малышу, приносящему счастье, потрясенному столь неожиданным доверием. Не узнав меня сначала, он потом вспомнил миг нашего знакомства и мое жонглирование; как же я мог не рассеять его черных дум, не сделать их навсегда своими, не разделить этот мучительный страх потери, сухие рыдания из-за несправедливых обстоятельств, стоическое удовлетворение от собственного терпения и умения предвидеть? Вот, значит, где находится то потайное место, в котором он скрывался, когда покидал защищенные владения — дом из красного кирпича с плоской крышей был похож на другие частные дома этой округи, правда, здесь, на коротенькой улице, он был единственным среди лачуг, как-никак остров принадлежал Бронксу; теперь я был одним из немногих, кто знал, Ирвинг, конечно, тоже знал — все-таки дом его матери — и его престарелая мать, естественно, знала, она бродила вокруг с мокрыми руками, готовила еду и следила за домом, расположенным на тихой боковой улочке с несколькими зимостойкими криптомериями, которые можно найти в любом городском парке, и мистер Берман знал, это он взял меня однажды прокатиться, когда повез мистеру Шульцу выручку и расчеты, что делал каждый день в одно и то же время. Сидя в огороженном дворе, я рассудил, что все соседи на улице, а может, и в нескольких ближайших кварталах тоже, должно быть, знали, как не знать, если на твою улицу пожаловал знаменитый гость и у тротуара день и ночь стоит черная машина с двумя людьми внутри; это был небольшой приморский поселок нью-йоркского типа, впрочем, мало чем похожий на Бронкс с его бесконечными мощеными холмами и низинами, с его жилыми домами, мастерскими, поездами надземки, трамваями и тележками торговцев; это был солнечный остров, и люди здесь должны были чувствовать себя особо, отрешенными от всего, я так и чувствовал себя теперь, словно воспарив над пространством; Саунд казался мне океаном, далеким горизонтом серого моря, вздымавшимся и опускавшимся лениво, как должны вздыматься шифер и камень, оторванные от земли, — с монументальной величавостью такого большого животного, что у него уже нет врагов. По соседству, за проволочным забором, находилась лодочная станция с самыми разными парусными и моторными лодками; одни были привязаны к мосткам, другие вытащены на песок, третьи стояли на якоре за пристанью. Лодка, привлекшая мое внимание, была пришвартована к пристани: ухоженная и готовая к отплытию быстроходная моторная лодка, корпус отделан лакированным красным деревом, сиденья — из тисненой красновато-рыжей кожи, лобовое стекло украшено бронзой, рулевое колесо как на легковой машине, на корме развевается маленький американский флаг. В заборе между домом и лодочной станцией, как раз на береговой кромке, зияла дыра, оттуда к пристани шла тропинка, и я понял, что все это сделано для бегства мистера Шульца, если, конечно, дойдет до этого. Я восхищался такой жизнью, жизнью, полной опасностей, проводимой в неповиновении властям, которые не любят тебя и ищут случая уничтожить, а ты должен защищаться, используя деньги, людей, оружие, покупая союзников, охраняя границы, будто в штате, вышедшем из федерации, рассчитывая только на свою волю, сообразительность и боевой дух, жизнью прямо в логове страшного зверя, в самом логове.