Я медленно поцеловал ее в оба глаза. У нас давно уже установились отношения это-можно-а-дальше-ни ни, от которых нам было одинаково тошно, но сейчас, когда все барьеры внезапно рухнули, я почувствовал, что передо мной медленно разверзается зловещая пропасть.
— Правда? — сразу охрипнув и пытаясь откашляться, спросил я. Она многозначительно кивнула. В зарослях рододендрона Ведьма торопливо меняла магнитофонную кассету. Потом мне почудилось, что к нам подкрадывается Крабрак с ордером на мой арест, но я тут же забыл о нем под натиском куда более важных забот.
— Ну, а это… как его… а дети?
— Пусть будут дети, — с расточительной радостью сказала Лиз. — Пусть у нас будет целая куча детей.
— Да нет… сегодня-то… У меня ведь нет… ну, этого, ты знаешь.
— И не надо, — сказала Лиз. Я с тоской глянул во тьму рододендроновых зарослей. Ведьма крутила регулятор громкости. Штамп менял фотокассету. И, облизывая пересохшие губы, вверх по склону холма полз Крабрак. Лиз прильнула ко мне и прикусила меня за ухо. Мы сидели, тесно прижавшись друг к другу, и я чувствовал, как во мне безвозвратно умирает желание.
— Билли, — прошептала Лиз.
— Умгум, — откликнулся я.
— Можно тебя спросить?
— Умгум.
Она опять зажмурилась и сказала:
— Ты знаешь, что значит virgo intacta.[1]
— Знаю, Лиз.
— А я не такая, Билли.
Я сидел молча, вслушиваясь. У Ведьмы барахлил магнитофон, и Крабрак со Штампом пытались его наладить.
— Знаю, Лиз, — после паузы сказал я.
— Рассказать, как это случилось?
— Не надо, Лиз.
Я заставил себя положить руку ей на грудь и стал легонько сжимать ее пальцами. Лиз начала тяжело дышать, потом ее затрясло, и мне было непонятно, отчего это она вдруг так распалилась.
— Расскажи, Лиз, — прошептал я.
— Нет. Не сейчас.
— Нет, расскажи.
Лиз резко выпрямилась и запахнула куртку. Потом рассеянно глянула в темноту. А потом принялась чертить пальцем круги на траве.
— Ты думаешь, я поэтому все время уезжаю, да? — спросила она.
Я молча пожал плечами. Ни о чем я сейчас не думал.
— Спроси меня, где я была эти пять недель.
— А зачем? — с притворной горечью проговорил я, надеясь отгородиться препирательствами от решительных действий.
— Да пожалуй, что и незачем, — согласилась Лиз. Я подлез под куртку и снова положил руку ей на грудь, но теперь она показалась мне безжизненной и холодной. Лиз начала говорить — ритмично и без пауз, как будто этот монолог был у нее заранее отрепетирован.
— Мне все чаще хочется на время уехать отсюда. Не от тебя, Билли, нет — я не люблю с тобой расставаться. Мне хочется спрятаться от этого города. От знакомых. Я не хочу всех знать… и чтоб меня все знали… Ты понимаешь, про что я говорю?
Мы обсуждали это и раньше — но как бы в другом ключе. А сейчас, предчувствуя совсем новое, полнейшее единение между нами, я взволнованно ждал какого-то удивительного открытия.
— Мне хочется стать невидимкой, — продолжала Лиз, — чтобы люди не знали, как я живу, чтоб не думать о них, а главное, ничего им не объяснять. Я и сейчас еще с радостью вспоминаю ту нашу ночь на Страхтонской пустоши, потому что никто нас там не видел, потому что мы…
— Вот-вот, Лиз, — горячо подхватил я и, взяв ее за руки, едва сдерживая дрожь, заговорил быстро, отрывисто, так что короткие паузы только резче подчеркивали смысл моих слов.
— Вот-вот, Лиз, мне тоже иногда хочется, чтоб меня никто не видел. И знаешь, как я этого добиваюсь? — Вообще-то у меня никогда не возникало желания стать невидимкой, но я прекрасно понял, о чем Лиз толкует, и, сразу же настроившись на нужный лад, принялся рассказывать ей, торопливо, но вполне внятно, про свой собственный опыт. — Я еще никому об этом не говорил. У меня, понимаешь ли, есть страна — придуманная страна, — куда я могу спрятаться от всех на свете. Там, конечно, тоже живут люди…
— Правда, Билли? — восторженно воскликнула Лиз. — А я ведь так и знала! Так и знала, Билли! Господи, ну до чего же мы одинаковые! Я запросто могу читать твои мысли. Город вроде Страхтона, только где-нибудь у моря, чтобы мы могли целый день сидеть на берегу… Я частенько мечтаю об этом, Билли.
Я был и обрадован, и огорчен: у меня, ясное дело, не хватило бы слов, чтоб рассказать ей об Амброзии со всеми подробностями, но я надеялся, что она и без подробностей все примет и все поймет. Мне хотелось нараспашку открыть перед ней душу — пусть бы она своими собственными чувствами ощутила мой мир.
Я принялся считать про себя, стараясь немного успокоиться, и потом, преодолевая лихорадочное волнение, сказал:
— Это не просто город, это большая страна. И я там премьер-министр. А ты… ты — министр иностранных дел.
— Понятно, сэр, — с шутливо-торжественной почтительностью сказала Лиз.
— Я думаю об этом чуть ли не целыми днями. Думаю, что если б мы поженились и жили бы в нашем сельском коттеджике, то нам никто не мешал бы мечтать о моей стране…
— У камина, — мягко добавила Лиз. — И чтоб у коттеджика пихты, а вокруг — никакого другого жилья.
Я заглянул ей в глаза. Она была взволнована не меньше меня — но не так бурно. Я мысленно подбросил монету: если орел — расскажу ей все, если решка — повременю. Выпал орел, и я начал рассказывать:
— У нас в доме будет особая комната с зеленой дверью. Большая такая комната, и если туда войдешь— через эту зеленую дверь, — то сразу окажешься в моей стране, в Амброзии. Никого другого мы туда пускать, конечно, не станем. Да никто и не узнает, где она, эта наша комната, — только мы. И ключа от нее ни у кого не будет. Мы склеим из картона дома для главных городов, а раскрашенные оловянные солдатики превратятся у нас в мирных горожан. А еще можно начертить карты страны. И вот представь себе дождливый вечер. Мы запираемся в нашей амброзийской комнате. Никто нас не видит. Вдоль одной стены там тянется широкая полка — вроде длинного стола. На полке — листы чистой бумаги для амброзийских газет. Может быть, если нам захочется, мы придумаем военную и чиновничью форму. В общем, это будет наша собственная страна… — Я внезапно замолчал, снова глянув на черные заросли, в которых, возможно, таились соглядатаи, и услышал настороженно шуршащую тишину холодной осенней ночи. Вместо любовного пикника у нас получился словесный, но я нисколько не огорчился. Лиз, улыбающаяся и, как обычно, довольная жизнью, тоже без возражений приняла эту замену, считая, видимо, мою словесную игру нашей общей и стародавней фантазией.
— А еще пусть у нас будет модель железной дороги — для нас, а не для детишек, — сказала она. — И в саду — широкий ров.
Откинувшись назад, я растопырил обе пятерни и провел ими по траве, чтобы избавиться от перепоночного ощущения, которое почему-то снова стало мучить меня — как нервный тик.
— Ты выйдешь за меня замуж, Лиз? — бездумно прошептал я. Думать у меня сил сейчас не было.
— Завтра, — склонившись надо мной, хрипловатым шепотом ответила Лиз. Я опрокинулся навзничь, крепко обнял ее и потянул вниз, чувствуя себя одновременно и несчастным, и умиротворенным. Она начала целовать меня, не замечая в темноте моих широко открытых глаз. Ее тело под замшевой курткой было волнующе теплым, и, не разрешая себе ни о чем думать, забыв, где мы, я целиком отдался горячей, обессиливающей истоме. Лиз медленно расстегнула молнию, и я почувствовал, что пыльной черной юбки на ней уже нет. Под моими холодными руками по ее шелковистой коже пробежала чуть заметная дрожь… Потом я пришел в себя — благодарный, потеряный, бездумно подчинившийся ее воле.
А потом прошептал:
— Там, по-моему, кто-то подглядывает.
И тотчас в кустах раздался треск ломающихся веток, мгновенно заглушенный пронзительным свистом.
— Ну, сейчас кто-то подавится у меня своими треклятыми зубищами! — заорал я, пытаясь, как араб, завернуться в расстегнутую, спадающую с меня одежду. Из кустов выскочили три смутные фигуры и, выкрикивая друг другу какие-то нечленораздельные советы, помчались вниз. Я узнал их даже в темноте: это были двое парней, приходивших к «Рокси», когда я ждал Лиз, и Штамп. Наспех застегнувшись, я погнался за ними, но не догнал и у дороги остановился. Штамп, удирая, пьяно горланил: «Ох милая… милая…» — он повторял слова, которые я шептал несколько минут назад. Уже возвращаясь, я услышал его издевательский вопль: «Хотите, я нарисую вам карты, деточки, чтоб вам было во что играться?»