Юджин. До свидания, Дэзи… О боже: всякий раз когда я произношу это имя, мне кажется, что я сочиняю роман.
Дэзи. Вы говорите очень милые вещи. И во время всей нашей беседы вы не допустили ни одного промаха… До свидания, Юджин.
ДЭЗИ уходит, ЮДЖИН смотрит ей вслед.
Юджин (в зал). Наконец-то у меня появилась девушка, ради которой стоит жить! Дэзи Ханниген!.. Повторите насколько раз это имя и вы почувствуете; что влюбились… Я знал, что должен ее еще раз увидеть. Когда она мне улыбнулась, я ощутил нечто вроде сердечного приступа, от которого, правда, не умирают, но от которого у тебя кружится голова. Дэзи Ханнинген! Дэзи Ханниген! (Уходит, танцуя в старомодном стиле.)
Высвечивается комната Туми, АРНОЛЬД молча сидит на стуле. ТУМИ на своем кровати большими глотками пьет «бурбонское» из бутылки. Он пьян.
Туми. Пей.
Арнольд. Я не пью.
Туми. Сегодня ты должен выпить.
Арнольд. Почему?
Туми (вынимая пистолет). Потому что я так сказал. (АРНОЛЬД пьет и отплевывается.)
Арнольд. Спасибо.
Туми. Эпштейн, ведь ты ненавидишь армию, не так ли?
Арнольд. Так точно, сержант.
Туми. Что ж, я не осуждаю тебя за это. Армия так же сильно тебя ненавидит. Когда они тебя подобрали, они подобрали кусок дерьма из навозной кучи. Ты, Эпштейн, дерьмо!.. Не возражаешь, что я это тебе говорю? Ведь ты знаешь, что ты есть. Дерьмо!
Арнольд. Коли вы так говорите…
Туми. И я говорю правильно… Я говорю так, потому что у меня в руке заряженный пистолет… И я вдребезину пьян. И если я; вдребезину пьяный сержант, зарядил пистолет и приставил его к голове, набитой дерьмом, которую этот вдребезину пьяный сержант презирает и ненавидит, как бы ты, Эпштейн, оценил данную ситуацию?
Арнольд. Как деликатную… Весьма деликатную.
Туми. А я бы сказал так: «Ситуация, когда человек от страха может наложить в штаны». (Смеется, пьет.) Эпштейн, я буду с тобой откровенен. Сегодня я вызвал тебя к себе с намерением вложить пистолет в твое ухо и всадить пулю в твой черепок.
Арнольд. Что ж, мне очень жаль.
Туми. Еще бы… На твоем месте я бы сказал: «Тревожные вести из дома…» (Нагнулся к нему, говорит ехидно.) Ну, а как теперь идет война? Небось, жалеешь, сукин сын, что когда-то поддел меня?
Арнольд. Всякое бывает.
Туми. Когда ты наступаешь на человека, никогда не трогай его сильное место. А мое самое сильное место — дисцыплина. Я был вскормлен дисциплиной. Я впитал ее о молоком матери и когда мне было пять лет, отец пропечатал ее медной прямой своего армейского ремня на моей голой заднице. И я был ему благодарен за это… Потоку что он сделал меня сильным… Дьявольски сильным. Он сделал меня лидером. Он заставил меня презирать собственную слабость, слабость, которая мешает человеку достичь своей цели в жизни. А цель моей жизни, Эпштейн, побеждать. Будь то моральная победа, духовная, победа над искушением, победа на поле сражения или победа в этих казармах Билокси на Миссисипи. Вот чему меня научил мой отец, Эпштайн. А чему научил тебя твой отец?
Арнольд. Немногому… Пожалуй, двум вещам… Достоинству и состраданию.
Туми (недоверчиво.) Достоинству и состраданию??? Ты опять издеваешься надо мной, Эпштейн?
Арнольд. Кусок дерьма никогда не будет издеваться над вдребезину пьяные сержантом, у которого в руках заряженный пистолет.
Туми (приставив пистолет к виску Арнольда). Не испытывай меня, Эпштейн. Я похороню тебя по достоинству, но без особого сострадания… Какого черта ты всегда издеваешься надо мной, парень? Но я преодолею тебя, переплюну тебя, переживу тебя, и ты это знаешь.
Арнольд. Да, знаю, сержант,
Туми. А ты знаешь, Эпштейн, в чем состоит парадокс ситуации? Ты Эпштейн или Эпстайн?
Арнольд. Это как вам угодно, сержант. И то и другое правильно.
Туми. Воя ирония в том, Эпштейн или Эпстайн, что хотя ты ненавидишь каждую клеточку моего тела, насквозь пропитанную дисциплиной; ты будешь тосковать обо мне, когда я уеду… Как тоскует ребенок по груди своей матери.
Арнольд. Вы куда-нибудь уезжаете, сержант?
Туми. А разве я тебе не оказал, что я уезжаю с базы?