— Ну, что, товарищи, скоро отправляемся? — к нам неслышно подошел похожий на сияющую и хрупкую новогоднюю игрушку инженер Саня. На его цыплячьей груди теснились: привинченный[34] комсомольский значок, значок МОПР, «Отличник ОСОАВИАХИМ», «Будь готов к воздушно-химической обороне», «Ворошиловский стрелок», «Донор СССР»… Значка «Друг детей» я у него однако не заметил, видимо, чисто по невнимательности.
— Да пока еще темна вода в облацех! — наморщил лоб Вершинин. — А вот, кстати, и наш Кербер[35] одноглавый идет! И ведет за собой некое забавное чучелко!
Действительно, товарищ Лацис вел за собою странную фигуру, одетую в тонкое пальто мышиного цвета с воротником из какого-то подозрительного меха, не иначе, кошачьего. На голове фигуры возвышалась незнакомой формы фуражка с высокой тульей, а уши странного гостя прикрывали черные вязаные наушники. Которые, надо сказать, помогали мало! Ибо из-под них все равно высовывались петлястые, красные уши. Дополняла великолепие прозрачная сопля, чудом удерживающаяся на кончике огромного носа…
— Здравствуйте, товарищи! Разрешите вам представить вашего нового товарища, представителя дружественной нам германской армии! Будет у нас военным наблюдателем…
Фигура четко пристукнула каблуками лакированных штиблет:
— Обер-лейтенант Исаак Ройзман, честь имею!
— Э-э-э, но Вы, случайно, часом не… э-э-э… еврей? — потрясенно спросил немца Вершинин.
— Совершенно случайно! А ви, я дико извиняюсь, таки шо, будете антисемит? — свирепо шмыгнув носом, чисто национально ответил вопросом на вопрос обер-лейтенант.
— Нет, я… э-э-э… но это так… это как-то даже странно! — недобро сверкнул глазом наш старый жидоед.
— Вы ведь из фашисткой Германии! — пришел я на выручку подполковнику. — У вас ведь там, дома, фашистские законы… а Вы вдруг офицер?
— Ну, ежели ви говорите за те позорные Нюрнбергские законы, то особым декретом канцлера Геринга они давно признаны извращением партийной линии. А потом, у нас Германия не фашистская, а национально-социалистическая. Фашисты, как наиболее прогрессивная часть рабочего класса, пришли к власти в Италии! Ви, я дико извиняюсь, усе попутали!
— Но как же… ведь у вас там эсесовцы?
— Ну таки и шо, што эсесовцы? Те эсесманы занимаются своим прямым делом: распространяют партийные листовки и добровольно-принудительно подписывают народ на «Фелькишер Беобахтер»! (как это и было в 1925 году. прим. переводчика).
— И что же, у вас, может, и концлагерей нет? — ядовито осведомился я.
— А ви шо скажите, что если их таки и есть у нас, так их нет и у вас? — остро, по-заграничному, отбрехался Ройзман. (Вот оно, звериное сходство диктаторских тоталитарных режимов! Прим. Редактора) (Ну, ведь и у нас для «политиков» концлагеря есть. Например, концентрационный лагерь «Миэхиккеля». прим. переводчика).
— Брэк, горячие парни! — взмахнул рукой Лацис. — Давайте-ка по вагонам! А к Вам, Валерий Иванович, вон, у забора…посетитель!
Действительно, у высокого решетчатого забора с внешней стороны прижалась к черным металлическим прутьям тоненькая девичья фигурка…
Когда я, под звук свистка дежурного и лязг сцепок подбежал к ней, Наташа Гамова только и успела в последние секунды, что провести мне по лицу своей мокрой от её горячих и соленых слез нежной и маленькой ладошкой… Короче, мы поехали. Куда-то во тьму…
15
Тучи над городом встали. В городе пахнет грозой!
За далекою Нарвской заставой парень идет молодой.
Далека ты, путь — дорога! Выйди, милая, встречай.
Мы простимся с тобой у порога, ты мне счастья пожелай.
Мы простимся с тобой у порога, ты мне счастья пожелай.
Черные силы мятутся. Ветры нам дуют в лицо!
За счастье народное бьются отряды рабочих бойцов!
Далека ты, путь — дорога. Выйди, милая моя.
Мы простимся с тобой у порога, и быть может, навсегда?
Мы простимся с тобой у порога, и уж точно, навсегда!
Жаркою страстью пылаю. Сердцу тревожно в груди!
Кто ты? Тебя я не знаю. Но наша любовь впереди.
Приходи же, друг мой милый. Поцелуй меня в уста!
И клянусь, я тебя до могилы не забуду никогда.
И клянусь, я тебя до могилы не забуду никогда…[36]
Так, с приятной хрипотцой в голосе, наигрывая себе на старенькой тальянке, оптимистично пел старую питерскую, рабочую песню путиловский слесарь первой руки Иван Петрович, по-стариковски сгорбившись на покрытых соломой нарах, поближе к раскаленной печке…Глядя на его изработанную, сутулую, худую спину, обтянутую потертым, аккуратно заштопанным ватником, сердцу невольно становилось так больно…Ну, мы-то, люди казенные, военные! А вот его-то зачем припрягли? Он своё уж давно отвоевал.