Предупредили, что теперь, когда нужно обращаться к надзирателю или лагерному работнику, нужно сказать: "Разрешите обратиться" - и при получении разрешения продолжать: "Я номер HI-248, судимая по статье 58-1 а на 10 лет и 5 поражения...", - а дальше уже называть фамилию. Ну чем хуже немецких концлагарей? По-моему, не хуже, а даже получше уже по одному тому, что то у фашистов, а это в социалистическом государстве.
Не знаю, осудите ли вы меня за то, что я так беспардонно вмешивался в свою собственную историю. Помогал бабушке, маме, являясь им в образах странных, но не чужих.
Мой второй временной "я" меня бы, конечно, осудил, отчего это я не хватил кирпичом по голове Ленина и Сталина или кого-то еще, но у меня на это есть оправдание - я делал именно свою историю. А вот другие - все другие должны делать свою. И вовсе не обязательно таким же способом, как я. Есть множество других.
Очень хотелось мне отправиться и в двадцать первый год, чтобы спасти Гумилёва от расстрела, и в тысяча восемьсот тридцать седьмой, чтобы постреляться на газовых пистолетах с Дантесом, но, увы. Не мог я себя к этому принудить.
...Да к тому же по натуре я созерцатель.
Отказать себе в удовольствии проехаться в тысяча девятьсот сорок восьмом с моими будущими родителями в поезде, который привез их в конце-концов под венец, я, поверьте, не мог. И поскольку в единственном спальном вагоне - двухместном, старинном, с умывальной комнатой - было (а до отхода поезда оставалось пять минут) всего одно свободное купе, я стоял возле него, предвкушая увидеть нечто удивительное. Но все было до ужаса просто.
Я написал "до ужаса", потому что, надеюсь, вы меня поймете и оцените волнение, с которым предстояло наблюдать встречу родителей.
Сперва, конечно, появилась мама. Она была такая красивая и в таком платье, что я, признаться, и сам немного смутился, ведь ей было в то время двадцать, а мне по-прежнему за сорок.
Мамочку провожали два каких-то военных. Она вошла в купе с охапкой цветов и уселась на диванчике с видом хозяйки.
Поезд тронулся.
Заглядевшись на мамочку, я совершенно забыл про своего папочку.
Мама мельком взглянула на меня, в ее взоре, быть может, и промелькнуло какое-то воспоминание о будущем, но она тотчас же отвлеклась от него, заодно и от меня, и стала смотреть в окно, в котором фигурки военных становились все меньше.
Дверь купе закрылась, а я остался в проходе, где, поставив ногу на приступочку, взялся руками за поручень, протянутый вдоль окна, от которого он тотчас же оторвался, приладив его обратно, я стал смотреть на убегающий Сталинабад.
У меня нет задачи описывать Таджикистан того времени, это лучше и яснее уже сделал мой папа в своих книгах, но я очень удивился, увидя, что весь перрон завален дынями и арбузами.
- Позвольте, - возле меня возник какой-то невысокий, довольно крепкий человек с очень уставшим лицом, со странным для меня и моей эпохи чемоданом и старомодным фотоаппаратом.
- Пожалуйста, - я посторонился.
Человек сделал мимо меня всего один шаг, после чего переложил чемодан из правой руки в левую и открыл дверь охраняемого мною купе.
- Простите, - сказал он почти тотчас же, увидев юную даму, и глазки его засияли, как два лазурита.
И только по этим глазам я узнал в этом смертельно уставшем, грустном человеке своего отца.
Он от растерянности даже забыл захлопнуть дверь, и поэтому я имел счастье наблюдать, как развиваются события дальше.
Папа присел напротив мамы, развернул газету, достал очки и стал делать вид, что читает. Но я-то его хорошо знал. Не мог он сосредоточиться на газетах, имея рядом такую женщину.
Мама насмешливо наблюдала за ним.
Наконец ему надоело ломать комедию и он сказал ей, что не смеет стеснять собой дивное создание и готов тотчас же по первому ее знаку идти к проводнику, с тем чтобы тот предоставил ему возможность ехать в другом купе.
На это мамочка рассмеялась.
Папа осмелел, но вместо того, чтобы заговорить о сталинабадской жаре, о погоде, о чем-то еще более незначащем, вдруг спросил:
- Откуда у вас эти руки?
Мама вытянула свои премиленькие пальчики и что-то тихо сказала. Ну а папочка, в своем репертуаре, решил протестировать маму, видимо, по полной программе. Пока я ходил к проводнику, чтобы заказать им чаю, и пока проводник придирчиво спрашивал, из какого я купе, и пока я доставал из кармана деньги, которыми заблаговременно запасся, попав в эту эпоху, папочка развернул бурную ухаживательскую деятельность и, когда я вернулся с проводником, уже читал мамочке стихи, в свою очередь читая в ее глазах ответ на вопрос: нравится ли ей поэзия вообще и Гумилёв в частности.
Папочка всех женщин всегда соблазнял Гумилёвым и, надо сказать, небезуспешно. Меня он тоже потом научил определенным стихам, которые в самом деле действуют на женщин безотказно.
Но когда мамочка подсказала ему строку, забытую впопыхах, я понял, что теперь дело пойдет легче. И в самом деле уже через некоторое время он пригласил ее в вагон-ресторан.
С толстым проводником я курил "Салем". Проводник, конечно, впервые видел не только западную, но вообще сигарету с фильтром, поэтому отнесся ко мне уважительно и со вниманием, говорил на "вы"
и больше не спрашивал, из какого я вагона.
Уже стемнело, когда мои родители соблаговолили вернуться. В вагоне зажгли противный тусклый свет. Мамочка, видимо, стала устраиваться, потому что папа вышел, размял сигарету и, увидев меня, спросил:
- Не возражаете?
Я не возражал покурить с отцом. Я никогда в жизни с ним не курил. Он умер раньше, чем я пристрастился к этому идиотизму. А может, и зря не успел. Сигарета хоть и дрянь, но сближает.
Папе, полному впечатлений от сегодняшнего знакомства, хотелось поговорить. Но он стеснялся.
- Скажите, - помог я ему, - а ваш сын курит?
- Нет у меня сына, - грустно сказал папа, - но если будет - нет, мне бы этого не хотелось.
Я погасил сигарету... И с тех пор не курю.
Глава 12
...И вдруг обнаружил себя в своей квартире, в том же самом своем кабинете, что и несколько часов назад. На первый взгляд ничего здесь не изменилось, только на листке календаря был записан номер телефона. Номер был восьмизначньга. Я решил, что звонил кто-то из парижских или нью-йоркских друзей.
Попытался включить радиоприемник, но он молчал, и только засохшие вытекшие батарейки (а потом я посмотрел даты на них) заставили меня усомниться, в искомое ли я попал время, или чуть проскочил вперед.
Ничего страшного, но, обдумывая этот феномен, я оглядел комнату, чтобы обнаружить еще какие-то признаки того, что я не вписался во время, и, оглядывая её, к удовольствию своему вдруг увидел миловидную даму в кресле.
Дама, казалось, ждала, когда я обращу на неё внимание, потому что тотчас же встала. Она еще не заговорила, а я уже знал, что у неё приятный, ласковый грудной голос.
Я представился первым, но то, что она мне сказала в ответ, привело меня в неописуемое замешательство.
Передо мной была моя бабушка. Она была примерно в том возрасте, в котором я встретил ее утром в тридцать пятом году. И сегодня же утром в сорок третьем. Но тогда она была измождена, а теперь - само очарование.
Первое, что мне пришло в голову, это то, что она сумела каким-то образом прибыть сюда тоже на машине времени, может быть, даже на моей, так что я и не заметил. Но бабушка была не расположена отвечать мне на мой глупый вопрос о своем появлении, властно, как это она всегда умела, будучи уже в летах, перевела разговор на другое и заявила, что не желает тратить на праздные разговоры время и силы.
Я стал размышлять, для чего она здесь вообще, и понял следующее:
или она мне снится, и я сошел с ума (тогда следует проверить психику, и путем логических умозаключений установить, почему мозг воспринял сегодня именно такой сон), или она существует в реальности, но почему в таком случае здесь тестирует меня именно она, а не моя волшебная мамочка или кто бы то ни было другой?