Прибежали туда, где я сидел, разом шесть человек сторожей, седьмой унтер-офицер. Они, как умные и рассудительные люди, сейчас же догадались, в чем дело; тут же хором подтвердили, что окно разбито, поочередно пощупали оставшиеся сидеть в раме острые углы стекол; потом, увидев меня в моих доспехах, заочно выругали «жеребцами проклятыми» неведомых им бесчинцев, и наконец, схватив меня как причину происшествия, торжественно понесли, в чем был я, к начальнику.
– Отыскать мне непременно бездельника, – заголосил командир, смотря грозно на стоявших в вытяжку у дверей в прихожей совершенно оторопевших инвалидов. – Три шкуры спущу с тебя, если не отыщешь! – похвалился он унтер-офицеру. – Слышь!..
– Слушаю, ваше ска-родие! – подтвердил унтер-офицер, давно уже прислушавшийся к подобным крикливым, но ничем другим не кончавшимся руладам своего повелителя, повернулся, как следует, мерно, отчетливо и не торопясь.
– Возьмите кота!.. – нехотя, сквозь зубы, сказал начальник и ушел к себе в комнату.
Те подняли меня, освободили от дьявольской щемилки и гремучего пузыря и принесли домой. Долго я лизал свой хвост, почти онемевший от разнородных внутренних ощущений, волновавших мою кровь, но натура взяла свое…
Я проснулся довольно поздно, с головной болью. Осмотрелся вокруг себя, под печкой, – матушки нет… Ушла еще с вечера и не приходила… Тогда я сразу не мог понять, где бы она могла так долго запропаститься. Неужели же, думал я, она в гостях, до этого времени, до самого утра?.. Теперь, конечно, я понимаю, что значило тогдашнее ее отсутствие, и невольно должен повторить слова пушкинского Лепорелло: «О вдовы, вдовы! Все вы таковы!..»
Я вылез из-под печки на Божий свет и взглянул кругом… Молодая розовая денница заглядывала в растворенное окно нашей обширной комнаты, которая в одно и то же время представляла из себя и зал, и будуар, и гостиную, и столовую, и спальню, и кухню, – все! Зато чего же только тут не было, Боже ты мой милостивый!.. И шкафы, и шкафчики, и комоды, и сундуки, и посудинки; а о кроватях и говорить нечего: тех было, как в лазарете, – чуть не одна на другой стояли! И причем на каждой из них лежало по чете… И почти везде – молодая особа по женской части и лихой молодец подержанного разряда.
Наши солдатики вообще любят заводиться семьей под старость уже, перед чистой, и женятся непременно на молодых бабенках, крепко помня то, что «изрядный мужчина, пока ноги таскают его и усы еще ворочаются, все еще человек, не то что баба!»
Зато солдатику есть с кем в воскресный или праздничный день в гости пройтиться. Идешь себе, посматриваешь только на вычищенные свои сапоги и сторонишься от прохожих да от собак; а она-то впереди тебя выступает, словно пава, только платочком отмахивается. Фу-ты, пропасть, как хорошо!.. А и гости придут к тебе: «Милости просим, есть кому принять».
– Аннушка, – скажет, – дай-ка там чего-нибудь хорошенького нам с кумом, да погляди – там у меня, в поставце, есть золотоцветная.
Или, тоже вечером, устанешь, вернешься домой со службы, похлебаешь чего ни есть, потом помолишься Богу, вздохнешь и ляжешь, а тут к тебе, убравшись, придет хозяйка…
Я вспрыгнул на скамейку, а с нее на стул, и осмотрел комнату. Вот выпить, освежиться очень бы не мешало.
Банка, вон, со сливками, красуется за самоваром! Это дельно! Но как достать? – вот вопрос… Ну, не жалкое ли существо наш брат, зверь! Вот и лапы есть, да что с ними сделаешь в таком казусном случае!
– Экая ты анафема, душенька, позволь мне это сказать тебе… – проговорил я, смотря на склянку. Попытаюсь, впрочем, приподнимусь на задние лапы. Горло же у нее широкое.
Тю-тю-тю… Вот тебе и попытался! Бац, проклятая склянка боком о самовар – и половины ее как не бывало, словно саблей снесли! Оглянулся. Признаюсь: со страху в ту минуту поджилки заходили у меня! Думаю: отбарабанят меня чем-нибудь толстым за это, если видели! С живого сдерут кожу. Но, слава Богу, никто ничего не заметил! Часть сливок разлилась по столу… Ну, прах их возьми… Еще осталось довольно.
– Ну, теперь же прости ты, мать природа! Отведу же я свою душу!
Засунул голову в склянку, потянул… Фу, как хорошо! Так холодок и пробежал по всему телу. Отлично!
«Если приятно быть пьяным, – тогда же, отдохнув, подумал я, – то еще того приятнее опохмеляться!» После этого я пролез в окно между железными прутьями на улицу и в первый раз вышел на свободу из нашего казенного дома.
Первые испытания на воле
«Так вот он, Питер-то, где мы живем и о котором столько говору!.. – подумал я про себя, оглядывая окружающее и переступая с ноги на ногу по панели… – Так вот он, голубчик! Вон какими кругленькими камешками он убран… А сколько свету, какой оглушительный шум и трескотня, Господи Боже мой!.. Страшно ступить дальше!.. А домище-то наш какой: и конца ему нет! Что в нем делается?.. Я думаю, все стряпают, как у нас в квартире…»