Впрочем, работа составителя не ограничивалась отбором лучших переводов. Скажем, ранее переведенный на восемь языков роман «Рукопись, найденная в ванне» впервые опубликован в редакции, соответствующей авторской воле. Написанное в силу цензурных обстоятельств предисловие помещено в приложении к основному тексту в качестве самостоятельного футурологического трактата. Так любопытнейший прогностический текст через тридцать пять лет после первой публикации был освобожден от конъюнктурных функций. Текстологическое решение, принятое при публикации русского текста «Рукописи…», в будущем наверняка послужит основой для польских и иноязычных изданий романа.
Итак, за пределами собрания остались лишь лемовские трактаты: «Сумма технологии», «Диалоги», «Философия случайности», «Фантастика и футурология». Можно понять издателей, не решившихся отягощать массового читателя объемистыми томами теоретических рассуждений, к тому же из всех перечисленных книг на русский переведена только «Сумма технологии», да и то в сокращении. Однако обосновать принятое составителями разграничение в наследии Лема «литературы» и «не-литературы» было бы весьма затруднительно. Ведь практически каждая из зрелых вещей писателя содержит обширные «теоретические» фрагменты, а «Глас Господа», согласно общепринятому жанровому определению, есть не что иное, как роман-трактат, содержащий систематическое изложение философских построений, практически лишенный фабульной динамики.
Описанные обстоятельства, вероятно, и стали причиной отказа от обширного предисловия, в котором была бы всесторонне обоснована концепция издания. К томам приложены лишь краткие «Библиографические справки», тщательно составленные К. Душенко и содержащие информацию об основных польских и русских изданиях лемовских текстов[3].
Существует ли общий «смысловой горизонт» для всех разнообразнейших книг Лема? Как обозначить родство между «нефантастическими» романами («Больница Преображения», «Высокий замок») и тетралогией о космическом Контакте («Эдем», «Солярис», «Непобедимый», «Глас Господа»), между произведениями, напоминающими классические детективы («Расследование», «Насморк»), и причудливыми лемовскими притчами («Маска», «Рукопись, найденная в ванне»)? А есть ведь еще фольклорно-кибернетические «Сказки роботов» и многосерийная межпланетная одиссея Ийона Тихого, цикл историй о профессоре космической зоологии Фомальгаутского университета Астрале Стерну Тарантоге и радиопьесы… А как быть с опытами Лема в изобретенных им самим жанрах рецензий на несуществующие книги (цикл «Абсолютная пустота») и предисловий, излагающих идеи книг, на написание которых у автора просто-напросто не хватило времени и сил («Мнимая величина»)?
Если в очередной раз отказаться от поисков единого подхода ко всему наследию Лема, то придется либо зачислить писателя в реестр авторов science fiction, либо отнести его по ведомству серьезной социологии и футурологии, либо… Ясно, что подобные попытки сузить поле творческой активности Лема ни к чему не ведут. Похожие ситуации бывали и в прошлом. Стоило, например, по инерции изъять из корпуса лирических текстов Тютчева политические стихотворения, как немедленно возникали несколько несовместимых друг с другом творческих ипостасей поэта. Утонченный лирик-философ и политик, проповедник панславизма — ненужное зачеркнуть. Еще один, более близкий по времени, пример. Российское (да, впрочем, и европейское) литературоведение за долгие годы приучило «массового» читателя не замечать книг Макса Фриша, опубликованных до знаменитых романов «Штиллер» и «Homo Faber». Результаты не замедлили сказаться. За Фришем прочно закрепилась репутация писателя одной темы (человек в поисках идентичности и т. д.), что, разумеется, не соответствует действительности.
Сам Лем не раз пытался всерьез размышлять о своей писательской эволюции. Вот одна из типичных формулировок: «Центр тяжести моей работы постепенно перемещался в сторону некой первоначальной идеи, концепции, замысла»[4]. Действительно, год от года Лем словно бы утрачивает интерес к сюжетной конкретике, его книги все более превращаются в дайджесты идей и гипотез. А коли так, то именно научную гипотезу легко признать за некую универсальную «порождающую модель» книг Лема. Это, собственно, и делалось уже не один десяток раз теоретиками science fiction.
3
В последние годы К. Душенко приложил немало усилий для популяризации книг Лема в России. Вот и в двенадцатитомнике он принял весьма деятельное участие как переводчик, редактор и текстолог, что, как ни странно, не нашло отражения в выходных данных издания.