— На первое кашу гречневую с молоком, а на второе… Впрочем, Гранюшка, ты, наверное, опять все по-своему сделаешь?
— А то как же! — отвечала тетя Граня. — Заладили: каша да каша. Можно ботвинью состряпать или…
— Ах, оставь, пожалуйста! — перебивала бабушка. — Что-нибудь попроще сготовь.
— Попроще, попроще, — ворчала тетя Граня. — Попроще — в столовку ступайте. Сроду не бывала там, но от людей слышала коклетки вот такусенькие, — тетя Граня показывала кончик пальца.
Сама тетя Граня делала котлеты с ладонь. Сочные, с хрустящей корочкой, они таяли во рту.
— Раньше ты покладистой была, — сокрушалась бабушка. — Раньше никогда не перечила мне.
— То раньше! — отрезала тетя Граня и, насупившись, поправляла на голове черный платок.
Бабушка вздыхала. Тетя Граня не сдавалась. Помолчав, снова спрашивала — на этот раз подчеркнуто дерзко:
— Так что ж стряпать-то?
— Я уже сказала, — отвечала бабушка.
— А на второе?
— На второе? — Бабушка подносила указательный палец к виску. — Уж ты сообрази это сама, Гранюшка.
— Давно бы так, — гудела тетя Граня, на ее лице появлялось подобие улыбки.
— Только ты не очень мудри! — спохватывалась бабушка.
— Ладноть! — бросала тетя Граня и, припадая на ногу, удалялась.
Мне почему-то казалось, что бабушка кривит душой, заказывая на обед гречневую кашу с молоком, что ей и самой не хочется «что-нибудь попроще», что она целиком полагается на тетю Граню, а обсуждение меню — своего рода ритуал, напоминающий бывшей купчихе и бывшей кухарке их прошлую жизнь.
Обедали мы в саду, под яблоней, за большим столом, сколоченным Никитой из гладко оструганных досок. Зреющие яблоки свисали над нашими головами, густая листва укрывала от солнца. От долгого пребывания на свежем воздухе разыгрывался аппетит, и я с нетерпением ждал, чем порадует нас тетя Граня.
— На первое — окрошка! — торжественно возвещала она и осторожно опускала на стол запотевшую кастрюлю, высокую и большую, похожую на бак. Разливая окрошку по тарелкам, говорила, обращаясь к бабушке: — Рыбки бы сюда или мясца. А с одной зелени да яиц какая окрошка? Но не сезон резать скотину. В зиму мясца поедим всласть. — Тетя Граня задумывалась и добавляла: — Помните, Варвара Федоровна, какие кушанья я стряпала? Матушка ваша, покойница, уважала пироги, особливо с грибами.
— Да, да, — полузакрыв глаза, отвечала бабушка, и мне тогда казалось: видит она стол, уставленный разными яствами, тарелки с резными, похожими на лепестки краями, с вензелем, выполненным замысловатой старославянской вязью, столовое серебро, тоже с вензелем, — то самое столовое серебро и те самые тарелки, которыми мы пользовались дома; они совсем не походили на обыкновенные, и по этой причине я стыдился есть из буржуйских тарелок, нарочно разбил одну, чем очень и очень огорчил бабушку. Собрав осколки, она сказала, что этот сервиз ей преподнес на свадьбу один… Бабушка запнулась.
— Кто? — вырвалось у меня.
Она ничего не ответила.
До сих пор помню эти тарелки и столовое серебро. Тарелки разбились, а столовое серебро продали во время войны. Оно пошло в переплавку, фамильное столовое серебро. Может быть, из него понаделали гривенников и пятиалтынных, может, отлили ордена и медали. Так или иначе, то серебро живет. Вот только вензель исчез. Да и кому он нужен, этот вензель? О чем он напомнит, что расскажет? Всем — ни о чем, а мне — о многом. С этим вензелем связано мое детство. Он украшал не только тарелки и столовое серебро — был вышит на скатертях, шторах, чехлах.
Сразу после приезда бабушка покупала кур: двух-трех у тети Грани, остальных — на базаре. Базар был расположен на окраине села. Собирался он два раза в неделю — по воскресеньям и средам.
Бабушка сразу направлялась к прилавкам, на которых лежали связанные за лапки куры, гуси, утки. К другим прилавкам она даже не приближалась, потому что все другое — масло, сметану, овощи и молоко — нам продавала тетя Граня.
Бабушка обходила прилавки, не обращая внимания на баб, призывно и протяжно нахваливающих свой товар. Остановившись возле какого-нибудь мужика, затюканного и тощего, указывала пальцем на курицу:
— Сколько?
— Пять рублей, — почтительно отвечал мужик.
— Три! — бросала бабушка и отступала от прилавка.
— Уступлю! — кричал мужик. — Хорошая курица!
— Так сколько же?
— Четыре пятьдесят!
Бабушка усмехалась.
Боясь упустить покупательницу, продавец сбрасывал полтинник за полтинником и наконец обреченно восклицал:
— Забирай!