— Папка, папка, — пролепетала дочь. Ее подбородок дрожал, глаза были широко раскрыты. — Неужели все это было?
— Было.
Она помолотила кулачком по столу.
— Как я ненавижу сейчас тех, кто принес тебе столько страданий!
— Кого, дочь?
Лена удивленно посмотрела на меня.
— Подумаешь, четвертушка буханки!
Четвертушка буханки — примерно шестьсот граммов. Сейчас это ничто, а во время войны четвертушка буханки была пайком, который выдавался только по рабочей карточке: служащие, иждивенцы и даже дети получали меньше. На шестьсот граммов хлеба можно было прожить весь день. С чуть приподнятой корочкой, с тяжелой, влажной мякотью, эта пайка была такой вкусной, что даже сейчас слюнки текут.
— Ты несправедлива, — сказал я. — Это мы теперь перестали ценить хлеб. Вон сколько у нас заплесневелого.
— Покупай поменьше.
— Свежего хочется, а угадать трудно, сколько мы съедим.
Собрав на лбу морщинки, Лена подумала.
— Все равно ненавижу их! Я бы простила такого, как ты.
— И я бы простил. Уверен, что и следователь отпустил бы меня, если бы не закон.
— Закон, закон… Недавно в компании один человек сказал: «Закон, что дышло: куда повернул — туда и вышло».
— Болтовня! Законы надо соблюдать — на то они и законы.
— Верить надо людям, понимать их, прощать.
Я и сам так думал. Часто спрашивал себя: неужели нельзя было ограничиться внушением или, в крайнем случае, наказать меня условно? В моей душе не было ненависти — лишь горечь, боль. Да и кого я мог обвинять, с кого мог спрашивать? Меня наказали именем Родины и помиловали ее именем. Правда, нашлись люди, которые не хотели понять, что я прощен, но в том, что происходило после демобилизации, были виноваты конкретные люди, а не общество, не Родина.
Все это я сказал Лене. Через несколько минут она пробормотала, приподняв ресницы:
— Подумать только, мой папка был штрафником. Мама, Лешка и я всегда считали, что ты в обычных частях воевал.
— Правильно, в обычных. Точнее, в пехоте. В штрафбате всего две недели находился: четыре дня на формировке, три — в пути, неделю нас обучали, а в бою я минут тридцать был.
— Все равно ужасно! Сколько тебе лет тогда было?
— Почти семнадцать.
— Почти семнадцать или семнадцать?
— Подсчитай сама. Атака была 12 июня 1943 года. В справке о ранении именно это число указано.
— Она сохранилась?
— Конечно.
Дочь всхлипнула:
— Папка, папка… Ведь ты тогда мальчишкой был.
— Во время войны, Лена, в семнадцать призывали. Я всего на четыре месяца опередил своих сверстников.
Она обняла меня, прижалась щекой к моей щеке. От нее едва ощутимо пахло духами и еще чем-то очень приятным — должно быть, молодостью.
— Не жалеешь, что открылся мне?
— Нет.
— Чувствую, что в твоей жизни было что-то еще, тоже, должно быть, страшное, ты должен рассказать про это.
У нее слипались глаза, она сладко позевывала, прикрывая ладошкой рот.
— Я все-все расскажу тебе. Но только в другой раз. А теперь — спать.
— Хорошо, — сказала Лена. — Но прежде ответь мне, только честно ответь: в современных кинофильмах и книгах о войне — все, как было?
— Конечно же нет. Самый правдивый, по-моему, фильм о войне — «Проверка на дорогах», а самые честные повести — «Убит под Москвой» Константина Воробьева, «Крик», «Атака с ходу» Василия Быкова.
— Не видела и не читала.
— Обязательно посмотри и прочти!
— Твои собратья по перу согласятся с тобой, если ты скажешь им то, что сказал мне?
— Не все.
Лена задумалась.
— Совсем недавно ты другим писателем восхищался, считал, что он — эталон.
— Это упрек?
— Нет. Просто я хочу понять, почему тот человек перестал быть для тебя тем, кем был.
— Это тема для романа, но можно ответить коротко.
— Романа долго ждать. Поэтому ответь коротко.
— Видишь ли… — Я помолчал. — Перечитав недавно книги этого человека, я вдруг убедился: он очень осторожный, писал с оглядкой, точно взвешивал долю дозволенного, видно, боялся расстаться с теми благами, которые получил.