Вторая операция была успешной: появился аппетит, я хорошо спал, с каждым днем улучшалось настроение. Вскоре мне разрешили ходить в уборную и умываться без посторонней помощи. Я не спешил возвращаться в палату — направлялся к окну и, расставив на подоконнике руки и уронив на них голову, смотрел на Волгу. От нее взбирались на крутизну дома. Были они одноэтажные, с палисадниками перед фасадами, с небольшими огородами позади. Зеленела тронутая первой желтизной картофельная ботва, отчетливо были видны еще не сформировавшиеся кочаны капусты. Теплый ветерок ласкал лицо, пахло рыбой. Однако свежую рыбу нам давали редко — чаще была селедка или соленая треска, предварительно вымоченная и обжаренная в сухарной крошке. В голове рождались разные думы, часто возникала мысль, что никакая другая река не сравнится по красоте с Волгой. Не верилось, что совсем недавно, меньше года назад, немцы были на берегу Волги, кидали в нее мины, изрывали снарядами, стремясь потопить баржи с ранеными и пополнением. Я еще не убил ни одного немца, только видел их, испытал на себе их огонь, следовательно, ненависть ко мне, ко всему тому, что было для меня свято.
Я смотрел на Волгу и думал до тех пор, пока меня не окликала Катя. Она показывала взглядом на дверь палаты. Иногда мои думы разрушала диетсестра — ласково подталкивала и произносила свои обычные слова.
Я решил, что это грезится мне, когда за моей спиной раздался знакомый голос. Обернувшись, увидел Широкоплечего и ощутил такую тоску, что тошно стало. Был он в байковом, как и на мне, халате, с костылем под мышкой; нога в гипсе с посиневшими кончиками пальцев была огромной.
— Минут пять на тебя таращился, а ты хоть бы хны.
Я не ответил.
— Значит, живой? Видел, как ты с копыт, и решил — кранты.
— В грудь пуля попала.
Он ухмыльнулся, побуравил меня глазами.
— Давно тут?
— Третий месяц.
— А меня три дня назад сюда перевели. Побаливает что-то. — Широкоплечий ткнул пальцем в грудь. — В том госпитале, где я до сих пор лежал, хотели ногу оттяпать. Я такой хай поднял, что меня враз перестали уговаривать. До перевода сюда врачиха-хирург каждый день нудила: хромым на всю жизнь останусь и нога часто ныть будет. Но, по мне, лучше это, чем костыли. — Он помолчал, подмигнул мне. — А может, обойдется? Толик всегда везучим был!
— Значит, ты Анатолий?
— Точно. А фамилия — Щукин. Но это только по метрике. У меня столько фамилий было, сколько и ксив. А вот прозвище всегда одним оставалось — Князь. — Он оглянулся, понизил голос: — Не трепанулся, что в штрафбате был?
— Нет.
— И правильно! Не люблю, когда косятся и с расспросами лезут.
Я вспомнил Панюхина, парня с ямочкой на подбородке.
— Не встречал тех, с кем мы…
Щукин нахмурился.
— Там, — он выделил это слово, — много людей полегло. Но больше всех мне Васька́ жалко.
— Какого Васька́?
— Какого, какого… Того самого, кореша моего. Немец в него в упор выстрелил, когда мы в избу ворвались. Я, конечно, уложил того немца, а другой, что на печи сидел, мне кость, подлюга, перешиб. — Щукин подвигал ногой, поморщился. — Но в нутрях еще сильней болит, когда я Васька вспоминаю. Он чудиком был, разных птичек любил. Заметит, бывало, птичку и рот раззявит. Один раз менты нас чуть не сцапали, когда он на птичку засмотрелся. Никогда не забуду ту харю с оттопыренными ушами, что пулю в него всадила. Гроши появятся — сразу пойду в церкву, и поставлю за упокой души Васька такую свечку, чтобы весь день и всю ночь горела.
— Разве ты верующий?
— Конечно, нет!
— Зачем же тогда в церковь идти и свечку ставить?
— Так полагается. Маманя у меня сильно верующая, все в церкву ходит, все просит бога, чтобы он меня на верный путь направил. Я ведь с малолетства вор. И родитель мой вором был. Маманя и не догадывалась, кто он, когда тот посватался. Потом поздно было жизнь переиначивать: я в животе, еще один малец по полу ползает. С тех пор и повелось: год родитель дома, три в лагере. Маманя уговаривала его бросить, он обещал, но…