Мои раздумья были прерваны самым вульгарным образом. Двери распахнулись и оттуда вывалился сержант, волоча за собой тело Десятова. Последний был без сознания. Я подбежал к ним и стал помогать конвоиру. Вдвоём мы еле тянули торговца по полу, оставляя на мраморной поверхности вишнёвого цвета разводы. В груди Десятова торчал обломок шпаги, видимо, из бесценной коллекции Хопкингса. Но что же произошло? Чем так разгневал всесильного лорда простой торгаш с независимых миров, что адмирал решился на кровавое убийство прямо в своих апартаментах, пренебрегая неизбежностью испачкать антикварный персидский ковёр? Губы Десятого дрогнули, и я понял, что он ещё жив. Я наклонился, делая вид, что стараюсь перехватить ношу поудобнее, а на самом деле жадно ловя последние слова умирающего.
- Есть... ина, - вот всё, что мне удалось разобрать.
В тот же миг Десятов испустил дух. Я приказал сержанту бросить тело и вызвать подмогу. Спешить уже было некуда, морг не медотсек. Сам же, оставшись в приёмной в одиночестве, стал лихорадочно обыскивать торговца. Не найдя ничего в карманах штанов, я обратил внимание на почётный знак на груди покойного. Как же я не подумал! Десятов так ревниво охранял его от чужих рук! Я сорвал значок вместе с куском рубашки и сунул в свой карман. Выпрямился и отошёл от тела. Вовремя! В проёме уже показались лица солдат. Я жестом показал на убитого и произнёс лишь одно слово: "Убрать!"
2
Я стоял у иллюминатора в кают-компании и наблюдал за слаженной работой аппаратуры блокады. Вот треугольник бакенов засветился зелёным и тут же к проходу в силовой оболочке потянулся караван транспортников со спиртом, навстречу ему параллельным курсом со стороны планетоида двинулась цепочка таких же, но пустых кораблей.
В моих мыслях царил полный разброд. Я не понимал, что происходит. Последние слова Десятова, поведение адмирала, наше бездеятельность - ничто не укладывалось в привычные рамки.
"Есть вакцина", - так я расшифровал шёпот умиравшего. Но у кого? У независимых или у адмирала? Или где-то ещё? И почему её скрывают? И, самое главное, почему мы болтаемся тут уже третьи сутки, занимаясь производством самогона для оравы неизлечимых алкоголиков? Чего ждём? Вопросы, вопросы, и ни одного ответа.
В моём кармане лежал знак повстанцев, сорванный с груди Десятова. Вот и ещё одна загадка. Ничего необычного в кругляше не было. Ни зашитой микросхемы с данными, ни принимающей-передающей аппаратуры. Обычная пластина: жёлтый металл, эмаль, гравировка. Поцарапанная с реверса, и сильно. Я достал значок и перевернул его обратной стороной к свету. Да, штришки, загогулины, не складывающиеся в рисунок или надпись. Возможно, шифр. Но без ключа его не разгадать.
Мои раздумья прервал мелодичный сигнал комма: вызывал адмирал. Я одёрнул мундир, поправил фуражку, щёлкнул сапогами и поспешил на встречу.
По дороге я обогнал процессию официантов, катящих перед собой тележки с серебряными блюдами. Один грузовой трюм и орудийный отсек были отданы в угоду адмиральскому желудку, настолько утончённому, что пользоваться трудом корабельной кухни и продуктами из общего морозильника он никак не мог. Я снова вздохнул. Останется ли хоть что-то от моего крейсера к концу нашего путешествия? Каждый день нахождения Хопкингса на борту приносил больше урона, чем сотня рогулианских беспилотников, атаковавших корабль высокоточными ядерными ракетами. Щиты крейсера раскалились, казалось, ещё минута, и инопланетникам удасться взорвать флагман нашего флота, рассеяв его на тысячи мелких обломков. Два боковых энергобота сгорели, третий, центральный, приняв на себя всё мощь вражеской атаки, тоже держался из последних сил. И если бы не звено истребителей Ковальчука, заставившее рогулианцев перевести огонь на себя, возможно, сегодня адмиралу не удалось бы так вкусно пообедать.
Охрана распахнула дубовые двери, и я вошёл в логово сибарита.
- Садитесь, капитан, - широким жестом приветствовал меня Хопкингс.
Я молча сел в предложенное кожаное кресло, чёрное, неожиданно бархатное на ощупь. Попрыгунчик с Зафира? Рогулианский медведь? От гедонизма адмирала уже начинало тошнить. Как и от его акварелей, бездарных, мутных разводов синего, но в золотой оправе, что были развешены на каждой стене.