Виви лишилась почки и части печени, приняла участие в испытании нового медицинского препарата, от которого она находилась в состоянии то эйфории, то глубокой депрессии. А побочными явлениями были головокружения, учащенное сердцебиение, угревая сыпь и выпадение волос. Они с Эльсой за рекордно короткое время превратились в престарелую пару, которая медленно прогуливалась рука об руку в зимнем саду, то и дело останавливаясь, чтобы передохнуть или откашляться.
Лена, находившаяся в отделении уже три года, считалась настоящим ветераном. Когда настала ее очередь сдать все органы, она поступила, как Майкен: объявила всем о том, что ей предстоит, но не сказала когда. Однажды она просто исчезла, и все. С Эльсой и Виви случилось то же, что тогда со мной: они пошли ее искать и столкнулись с сотрудниками отделения, выносившими вещи из квартиры.
Но больше всего мне было жаль Алису. Именно она стала первой жертвой возросшего спроса на человеческий материал.
Я же была избавлена от любых опасных экспериментов. Я делала регулярные обследования, принимала витамины, ходила на йогу и танцы. Исследования, в которых я принимала участие, были совершенно неопасными и касались изучения сна, возможностей человека видеть в темноте и различать звуки. Это был вопрос времени, прежде чем Эльса, Виви и Алией заметили бы, что со мной обращаются иначе, чем с ними. Это вопрос времени, прежде чем они поймут, что я беременна. Я располнела: грудь увеличилась, живот было видно даже под свободной одеждой, которую я начала носить, чтобы скрыть свое положение. Я перестала переодеваться в раздевалке, принимать душ в фитнес-центре, плавать в бассейне и посещать сауну. Но я понимала, что больше нельзя скрывать правду и что надо обо всем рассказать друзьям. Поскольку я считала Эльсу моим лучшим другом, ей я решила рассказать все в первую очередь. И скоро представился удобный случай. Виви проводила инвентаризацию в библиотеке, так что Эльса была вечером дома одна. Теперь они всегда спали вместе, как когда-то мы с Юханнесом. Мы были у Эльсы дома. Подруга полулежала на диване, тяжело дыша. Я сидела в кресле напротив.
— Эльса, — начала я, — я должна тебе кое-что сказать. Что-то очень важное.
Она посмотрела на меня одним глазом — роговицу второго она сдала на органы — и с тревогой спросила:
— Только не говори, что ты тоже больна.
— Нет, я не больна. Я беременна.
— Что? — Эльса замахала руками, неуклюже садясь на диване, повернулась ко мне слышащим ухом, закашлялась и хриплым голосом спросила: — Что ты сказала?
— Я беременна, — повторила я.
— Ты с ума сошла? Это что, шутка?
— Нет, я не шучу.
В ее взгляде — я никогда не видела, чтобы она так на меня смотрела, — я не могла понять, какие чувства были в этом взгляде — ненависть, недоверие, зависть?
— Как, черт возьми, тебе это удалось? — выплюнула она.
Я дернулась: никогда еще Эльса при мне не ругалась. Я ничего не ответила.
— И давно ты об этом знаешь? — спросила она.
— Я узнала за день до смерти Юханнеса, — ответила я.
— Но это было несколько месяцев назад. Почему ты мне ничего не сказала?
— Я говорю сейчас, — ответила я. — Это… — я запиналась, слезы набежали на глаза, — нормально, когда человек ждет, прежде чем рассказать друзьям. В начале беременности слишком велик риск выкидыша.
— Я это знаю, черт возьми! Думаешь, я вчера родилась? Думаешь, ты первая из моих знакомых, кто залетел и теперь хвастает этим направо и налево?
Я ничего не ответила.
— Какой месяц? — спросила она, хватая ртом воздух.
— Семнадцатая или восемнадцатая неделя, — успела я ответить, прежде чем она вся покраснела, и с ее губ сорвался сдавленный стон.
Видно было, как ей трудно дышать. Эльса схватила со стола ингалятор, приставила ко рту и надавила. Сделав вдох, она стала дышать ровнее.
— Так у тебя будет ребенок… — сказала она. — Ребенок? Здесь?
Я покачала головой.
— Ага. Вот как. Не здесь? Тебя что, отпустят, чтобы ты жила как «нужная»? Полной жизнью? Хвасталась своим отпрыском? Расхаживала по улицам и площадям со своей коляской и кучей всяких детских причиндалов?
Я снова покачала головой и рассказала о выборе, который мне предложила Петра: аборт или усыновление. Разумеется, я ни слова не сказала о третьей возможности — карточке-ключе, которая у меня всегда была при себе и которую я часто держала в руке, но так и не приняла никакого решения. Я пока даже не пыталась найти двери, которые можно было бы открыть с ее помощью.
Я ждала, что после рассказа Эльса почувствует ко мне симпатию или хотя бы пожалеет. Но ничего подобного не произошло. Вместо того чтобы выразить сочувствие по поводу того, что я не смогу вырастить своего ребенка, она сказала:
— Не знаю, как сказать, но это довольно паршиво. Паршиво, что ты больше не одна из нас.
— Что ты имеешь в виду?
— Ты больше не одна из нас. Как мы можем тебе доверять, если ты стала такой же, как они?
Я не знала, как на это реагировать. Такого я не ожидала. Все что угодно, но только не это. Я понимала, что Эльса, как и все «ненужные», сильно переживала из-за того, что у нее никогда не было детей, и что теперь она выплескивала на меня все свои обиды и разочарования, но я не понимала, в чем моя вина. Я же не специально забеременела, чтобы кого-то обидеть.
Не получив ответа, она продолжила:
— Теперь ты будешь тут расхаживать с животом, натянутым как барабан, довольная как удав, как все эти «нужные» курицы-наседки в обществе?
Я снова ничего не ответила. Просто встала и ушла. Я слышала, как у нее снова случился приступ кашля, но не обернулась. Последнее, что я услышала, перед тем как закрыть дверь, был слабый щелчок ингалятора.
3
Алисе стало хуже. Ее мучили постоянные головные боли. От боли она не могла жевать, Стала хуже соображать. Это видно было потому, что в середине рассказа Алиса могла забыть, что она говорила до этого. Она забывала прийти на встречу, запросто могла заблудиться и не найти дорогу домой, перестала различать день и ночь. Это приводило ее в отчаяние. Отделение позволяло ей пребывать в таком состоянии, пока она не причиняла вреда окружающим, то есть не забывала выключить плиту. Но все знали, что это только вопрос времени и что рано или поздно ее сдадут на органы.
Мы пытались сделать вид, что ничего не происходит, и общаться, как раньше. Алиса, Виви, Эльса и я. Но нам это не доставляло никакой радости: слишком многое встало между нами. И дело было не только в болезни Алисы, но и в реакции Эльсы, мягко говоря не слишком теплой, на мое состояние. После разговора с ней я уже не решилась рассказать Виви и Алисе. Я решила, что Эльса наверняка сообщила Виви, а Алисе я вообще боялась говорить. Видя, что она постоянно все забывает, даже какой день на дворе, я сочла, что в этом нет никакого смысла.
И хотя мы не могли дружить, как раньше, мы не забывали Алису. Когда она перестала вставать с постели, мы по очереди дежурили у ее кровати по ночам. Днем приходили сиделки, которые следили за тем, чтобы она поела, вымылась и переоделась — на ранней стадии болезни она просто забывала это сделать или забывала, что уже сделала. Например, могла принимать душ каждый час, всякий раз забывая, что уже вымылась. Иногда она, наоборот, не мылась целыми днями в полной уверенности, что уже сделала это. Иногда она завтракала по пять раз в день, иногда — вообще ничего не ела. Часто Алиса ходила в нескольких платьях одновременно просто потому, что забывала, что уже оделась.
Однажды ночью, когда была моя очередь дежурить у Алисы, меня разбудил ее плач. Она плакала как ребенок, таким отчаянным плачем навзрыд, слыша который любой человек готов на все что угодно, только бы утешить плачущего. Я вскочила с дивана, чуть не упала в темноте, но вовремя схватилась за спинку. В спальне я зажгла свет и увидела Алису в кровати. Она лежала на спине, смотрела в потолок, а все ее тело сотрясали рыдания.