На третий из поставленных выше вопросов наука не может дать положительного ответа; но так как этот вопрос совершенно игнорировался, а между тем неизмеримо важен, то я считаю уместным остановиться на нем несколько подробнее. Кто ответит на этот вопрос, тот произведет одну из самых крупных революций во всей жизни человечества. В самом деле, страдают-ли животные так-же, как человек; если да, то, очевидно, мучить животных такое же преступление, как и мучить людей, если животные не страдают так-же, как человек, то с животными можно обращаться, как с растениями. Сравнительно недавно нужна была папская булла, чтобы признать за краснокожими право на звание людей; многие искренно были убеждены, что с краснокожими можно обращаться, как с бесполезными животными. До сих пор никто не задавался поставленным мною вопросом, меледу тем, если допустить, что животные страдают, то этого вполне достаточно, чтобы отравить существование всем хорошим людям32. Между вегетарианцами и противниками вивисекций не мало вполне искренних, разумно-мыслящих людей, сочувствующих животным für und an sich. Бесспорно есть люди, сочувствующие не только людям, но и животным; их не следует смешивать с теми, которые любят больше животных, чем людей; эти последние ничтожные эгоисты, чего про первых сказать нельзя.
Для многих поставленный мною вопрос покажется или праздным или очень простым или то и другое вместе; что он не праздный, доказывается возникновением обществ против вивисекций, обществ покровительства животных и, наконец, обществ вегетарианцев. Сошлюсь на авторитет Л. Толстого. В своей известной статье „Первая Ступень“ (Вопросы Философии. 1892) он развязывает, что мужик, с которым он ехал, „сильный, красный, грубый, очевидно, сильно пьющий“ и тот, когда увидел, как резали свинью, „тяжело вздохнул“ и сказал „ужели-ж за это отвечать не будут“. Очевидно, и для этого огрубевшего существа поставленный вопрос далеко не праздный.
Этот же вопрос не кажется праздным и этикам: по крайней мере Paul Janet33 его затрагивает, хотя и не разбирает с должным вниманием.
Вопрос этот может показаться праздным, потому что, повидимому, животные несомненно страдают так-же, как и мы.
Что животные страдают — это несомненно; также бесспорно, что они помнят свои страдания, по крайней мере это следует утверждать относительно многих животных; но все это еще не доказывает, что они страдают в том же смысле, так-же, как и люди. Для того, чтобы страдание было ужасно, для того, чтобы страдание было похоже на наше, оно должно быть сознаваемо, а мы не знаем — сознают-ли животные свои страдания.
Самые высшие умственные процессы могут быть бессознательны; даже такой спиритуалист, как, напр., Dunan34, допускает, что бобры и пчелы строят свои постройки и ульи так же, как гений, создающий бессознательно новые теории; бобры и пчелы только не сознают тех процессов, которые создают их удивительные постройки. Даже не вдаваясь в такие фантастические, по справедливому замечанию Fouillée35 предположения, как, напр., был-ли бы взят турками Константинополь, если-бы не было сознания, мы можем, на основании несомненных клинических наблюдений, утверждать, что человек без сознания может думать, поступать почти также, как и всегда. Отсутствие сознания, правда, характеризуется отсутствием воспоминания за весь период бессознательного состояния, но в продолжение этого периода больной помнит, что с ним было; но крайней мере, его поступки доказывают, что он помнит то, что с ним было во время припадка болезни. Я не ссылаюсь на больных с раздвоением сознания, потому что считаю опубликованные до сих пор случаи неубедительными: я видел один из наиболее известных случаев, описанный известным ученым, и эта больная, казалось мне, просто обманщица. Спросить себя — страдает-ли, действительно, эпилептик в период отсутствия сознания, сознает-ли свои страдания, помнит-ли свои страдания, а, следовательно, существуют-ли эти страдания? Можно сказать да, потому что он избегает неприятного, по всей вероятности, чувствовав боль и холод, кутался от холода и т. п., но можно сказать и нет, потому что для его сознания, для его личности, как таковой, страдания не существовали. Придя в сознание, эпилептик не знает о своих бывших страданиях. Я помню эпилептичку, с удивлением рассматривавшую перевязки на своих руках: она не знала, что во время припадка обварила кипятком свои руки; придя в сознание, она начала жаловаться на боль от обжогов; во время припадка она сопротивлялась наложению повязок, кричала при этой операции и старалась сорвать повязки; повидимому, и тогда она испытывала боль.
32
В 1892 г. я был в Лондоне для участия в Конгрессе экспериментальной психологии; возвращаясь с раута в одном кэбе с одним небезызвестным американским ученым, мы проезжали Пикадилли; американец заметил, что громадная толпа проституток, всю ночь ищущих хлеба на этой улице, портит ему настроение. В это время наш кучер стал немилосердно хлестать свою лошадь; я просил кучера перестать и ответил, что мучения извозчичьих лошадей в больших городах отравляют мне все удовольствия, доставленные высокой культурой этих центров цивилизации. Американец сначала принял мои слова за шутку, но когда понял, что я говорю серьезно, то с горячностью стал опровергать мои доводы. Он сказал, что и сам думал об этом вопросе, но он представлялся ему столь страшным, что он старался о нем позабыть. Мы провели несколько часов в оживленном споре или лучше сказать беседе, потому что оба старались убедить себя, что животные не страдают, но оба одинаково должны были согласиться, что не мало данных, опровергающих такое заключение. Американец сообщил мне, что хотел быть физиологом, но положительно не мог делать живосечений; после нескольких опытов, он принужден был отказаться от физиологии; особенно живо он помнит разумно-страдающий взгляд одной из собак, подвергнувшейся опыту; я тоже «не могу» больше делать опытов на животных. Привожу этот эпизод, как доказательство, что ни одного меня интересует этот вопрос.