Так что теперь у меня был друг.
Но становилось темно. Пора было идти. Я двинулся вдоль по тротуару, зная, что мне нужно преодолеть примерно четыре квартала. Но пес не пошел за мной. Он просто остался сидеть на месте с прежним несчастным видом.
- Идем-же! - позвал я, хлопнув по ноге. Он бросился за мной, потерся мордой об ногу, принялся скакать вокруг с искренней радостью, известной лишь собакам.
Мы снова перекусили "Слим Джимами". Я чесал ему за ухом. Болтал с ним. Потом, когда тени стали совсем длинными, мы оба затихли, поскольку находились сейчас на вражеской территории. У собак отлично развиты слух, обоняние и осязание. Поэтому я чувствовал себя рядом с ним практически неуязвимым. Никто не смог бы подобраться к ретриверу незамеченным.
За два квартала от моего дома пес остановился.
Навострил уши... во всяком случае, одно из них... и слегка наклонил голову. Потом принялся нюхать землю. Из горла у него вырвалось глухое рычание. Он явно почуял что-то нехорошее.
Я позвал его, и тут увидел стоящую на тротуаре, в луже лунного света, маленькую девочку. Обычную маленькую девочку с косичками в грязном, рваном джемпере синего цвета. На вид ей было лет восемь, не больше. Пес рядом со мной словно обезумел, стал лаять и выть.
- Тихо, - сказал я ему. Я посмотрел на девочку. - Что ты делаешь на улице так поздно, малышка? Здесь небезопасно, здесь...
Я не договорил. Ибо я сумел рассмотреть ее, и у меня внутри все сжалось от страха. Это была не маленькая девочка. Ярко-желтые глаза светились, а морщинистое лицо напоминало страшную маску жуткого серо-голубого цвета. Она протянула ко мне руки, открыла рот, полный крошечных крючковатых зубов, предназначенных хватать и удерживать жертву. От нее исходил пар и какое-то потрескивание, как от наэлектризованного одеяла.
Изо рта у нее вырвался пронзительный писк, который становился все громче, урожая разорвать барабанные перепонки. Она поплыла вперед, окутанная слабым пульсирующим сиянием. Казалось, вся она искрилась от радиации. И не шла, а именно, плыла, оставляя за собой смутный мерцающий след.
Она готова была схватить меня.
Упав назад, я дважды выстрелил и оба раза промазал. Но пес - да хранит его Господь - не собирался меня бросать. Он завыл и бросился на тварь, широко разинув пасть для атаки. Но та обхватила его руками, и пес пронзительно заскулил от дикой боли. Он буквально вспыхнул в ее объятьях. Загорелся холодным синим пламенем, задымился, покрылся волдырями, а потом съежился до черной головешки прямо у меня на глазах. От сгоревшего пса шел горячий, резкий смрад... Потом он выпал у нее из рук грудой тлеющих костей и облаком серого пепла.
К тому времени я уже бежал со всех ног. Тварь не последовала за мной, и когда добрался до дома, меня трясло так, что я не мог держать стакан с виски, который пытался опрокинуть себе в горло. Бедный пес. Я никогда не забуду его... Не забуду то, что он сделал для меня и то, что тот радиоактивный призрак сделал с ним.
После этого, всякий раз, когда я видел собаку, не страдающую бешенством, не инфицированную и не мутировавшую, я давал ей еду, воду, все, что мог. А еще после этого, я стал стрелять в Деток без предупреждения. Ибо не было кладбищенских упырей страшнее, чем они.
8
К чему я привык очень быстро, так это к трупам.
Потому что они были буквально повсюду. Сам город напоминал скорее какой-то взорванный, разрушенный труп. Было столько ожесточенных боев между Национальной Гвардией и местным ополчением, что целые районы выгорели дотла, а здания лежали в руинах. Дороги были завалены щебнем и почерневшими остовами машин. Телефонные столбы были повалены и лежали, опутанные сетью собственных проводов.
И все это городское кладбище было усеяно... трупами.
К апрелю система труповозов полностью вышла из строя, и мертвецы лежали там, где их настигла смерть, либо где их бросили родные.