– Свободно! – кричит он пилоту и отскакивает назад.
Энгман передвигает рычажок газа на три зубца и ставит оба магнето на «Включено!»
– Свободно! – кричит он в ответ и дает контакт.
Резкий треск… самолет весь вздрагивает… и мотор начинает работать. При четырехстах оборотах в минуту он так разгоняет деревянный пропеллер, что тот кажется просто круглой тенью. Через пять минут Энгман снова наклоняется вперед и испытующе пробует руками трубу радиатора: нагрето достаточно.
– Держите крепче! – кричит он команде.
Четверо солдат хватаются за оба конца крыльев птицы, в то время как еще двое ущемляют ей хвост и цепляются за шпору.
Энгман передвигает газовый рычажок еще на несколько зубцов – и стрелка счетчика, отмечающего обороты, передвигается на 800…
Еще через минуту она показывает 1000…
Энгман немедленно передвигает рычажок еще дальше и дает полный газ. Ух, как бешено свистит пропеллер! Теперь его, кажется, совсем и нет, и только слабо мелькающая тень выдает его существование.
Стрелка доходит до 1300 и останавливается…
Рев мотора наполняет воздух. Какая мощная песнь стали и железа! Какая чудесная для моего слуха музыка!…
Пропеллер нетерпеливо дергается и неудержимо стремится вперед.
– Пускайте! Пускайте!
Бока самолета трепещут, как у чистокровного коня…
– Вперед, вперед!
Четверо солдат, – те, которые ухватились за крылья. – напрягаются изо всех сил, чтобы удержать рвущуюся из их рук воздушную машину…
Зеленая трава, словно под напором вихря, покорно никнет к земле позади машины. А разгулявшийся ветер, в порыве буйного задора, срывает фуражку с головы одного из. механиков, держащего хвост машины, и относит ее на несколько сот метров…
Вдруг шум мотора внезапно затихает. Энгман опять передвинул назад газовый рычажок.
– Готово?
Я утвердительно киваю ему и приказываю команде отойти на минуту в сторону.
«Так-так-так-так!» – стреляет, словно пулемет, мой аппарат… Отлично! Все в порядке!…
Мы быстро катимся на стартовую площадку. У каждого конца крыльев находится по дежурному.
На краю аэродрома мы поворачиваемся кругом – носом на север.
– Пускай! – кричит Энгман команде и дает полный газ.
Я быстро устанавливаю на запись барограф, и гул мотора снова переходит в мощный рев…
Огромная птица медленно трепыхается на поле… вот она поднимает свой хвост… бежит с трудом на своих двух ногах… все быстрее и быстрее… Вдруг она делает небольшой прыжок… гоп!… и незаметно отделяется от земли…
Мы летим.
Я кидаю взгляд назад… Там, внизу, – длинный ряд ангаров… Утренний ветерок весело треплет их флажки…
Вираж!… Городок приближается. Церковь с любопытством смотрит вверх, стройно возвышаясь над крышами низких домов… Вон светятся маленькие квадраты садов… Несколько телег стоят на рынке… Грузовик, поднимая пыль, несется по Вокзальной улице… Солдаты и крестьяне останавливаются, чтобы посмотреть на нас… Какая милая для взора картина!…
Но это радостное чувство быстро тускнеет. Даже здесь, еще так далеко от фронта, в голове теснится только одна мысль: исполнить задание… Еще раз проверяю на карте свой путь. Впрочем, теперь, когда мы забираем высоту, мне незачем следить за ориентировкой: Энгман знает эту местность, как свои пять пальцев…
Вдруг – трах! Такой здоровый удар слева, что машина круто накреняется вправо. Ага! «Болтнуло!» Энгман, с быстротой молнии, выравнивает самолет, и он мгновенно принимает горизонтальное положение… Не беда: знакомое кушанье…
Я бросаю быстрый взгляд на высотомер: 1000 метров.
Навстречу нам несутся клочья облаков. Прозрачные и тонкие, словно вуаль. Но ради них мы не только не сворачиваем, а без помехи пронизываем их массу. Им это не по вкусу, и они сердито трепыхаются вокруг нас. Ладно! Мы только смеемся над ними…
1500 метров.
Но нам нужно подняться гораздо выше, прежде чем лететь над фронтом. Я смотрю через отверстие вниз на землю. С правого края, в четырехугольной дырочке, виден как раз дом. Я слежу за ним, пока он медленно уходит от нас и слегка отклоняется вправо. Так… значит, правильно: юго-запад. Ведь мы решили, что перелетим через фронт у Сарло… Над фронтом висят облака, – но они кучевые, а не сплошные и не препятствуют правильному наблюдению.
2100 метров…
Теперь остается только пустить в ход фотокамеру, после чего можно лететь в сторону неприятеля.
Я вынимаю аппарат из гнезда и быстро соображаю: солнечный свет и легкий туман… Значит – желтое стекло, открытая диафрагма и экспозиция в 1/280 секунды… Готово!
Я хлопаю Энгмана, чтобы он летел на фронт…
Ах, да, маленькое пояснение. Рев мотора – плохой аккомпанемент для разговора. Поэтому, мы придумали простые условные знаки: удар по правому плечу – вираж вправо, по левому – вираж влево, между лопатками – снова прямо, вперед, а по пробковому шлему – вниз; тот, кто первый увидит самолет неприятеля, машет рукой, а если мы неожиданно попадем под обстрел зенитных орудий, я раскрою несколько раз сжатый кулак.
Вот и все, в сущности. Очень просто, неправда ли?
Если же случится что-нибудь совсем необычайное, тогда Энгман должен, по уговору, убавить газ, и мы сможем прокричать друг другу несколько слов.
Итак: вираж влево.
«Уай-и-и!» – завывают тросы, когда машина делает поворот.
Через несколько минут, пролетев довольно большое расстояние, я ударяю Энгмана между лопатками: снова вперед – к фронту. Машина медленно принимает горизонтальное положение.
Ориентироваться легко: надо только держаться прямой, как нитка, дороги, ведущей из Лорэ в Сарло. Вон обоз из пятнадцати грузовиков движется к фронту, оставляя после себя тучи пыли. Снаряды или провиант? Маленькие темные четырехугольники грузовиков отчетливо выделяются на серебристо-серой ленте шоссе.
Железнодорожное полотно тянется, на несколько километров, рядом, в том же направлении, что и большая дорога. Вон со станции Гивонь выходит, как раз, длинный товарный поезд. Мы очень быстро его опережаем…
Дальше, дальше… Вдруг дорога ныряет в лес. Из-за деревьев она кажется нам теперь узкой и неправильной.
Вот она снова выходит на простор и вливается в село, – по-видимому, зажиточное, потому что оно лежит в плодородной долине небольшой реки. Вдоль шоссе вытянулись жемчужной ниткой деревни и фермы. За ними – белая беспорядочная куча рвов резко бросается в глаза между зеленой травой, лежащей неправильными рубцами. Здесь упражняются войска, которых обучают штурму неприятельских окопов.
Я бросаю быстрый взгляд сквозь тросы и вижу прямо перед собой, как на плоской тарелке, – позицию.
Между нами и врагом – темная лента, то узкая, то широкая. Окопы то расходятся на тысячи метров, то приближаются друг к другу, то чуть не сливаются вместе. А из передовой траншеи выползают, точно щупальца, грозные подкопы.
На железнодорожном полотне уже не видно больше дыма паровозов. А на серой ленте шоссе, даже вооруженным глазом, не заметишь ни одной повозки, ни одного пешехода.
Мы приближаемся к царству артиллерии.
На французской и германской стороне – картина одинаковая. Вон в той деревушке, что прямо за окопами, вряд ли сохранились какие-либо стены, а в той, что лежит подальше, они еще уцелели кое-где. Но нет ни крыш, ни дверей, ни окон. А еще дальше, начиная от главного траншейного хода до самого/отдаленного окопа, на много километров вглубь, где артиллерия предполагает местонахождение резервов и лагерей, – там все поля разрыты снарядами.
За позицией земля изуродована, точно оспой, тысячами воронок от тяжелых снарядов, а впереди нее она так разворочена гранатами и минами, что белый грунт, меловой и скалистый, совсем обнажен…
Бедная Франция!…
Сегодня утром сравнительно спокойно.
Лишь там и сям мелькают внезапные вспышки орудийного огня, моментально угасающие в зловонных облаках дыма и газов. Треск разрывающихся снарядов до нас не доносится: его заглушает гул мотора.
Мы пролетаем над германскими окопами. Вон, внизу, под нами, огромная воронка от грозного «чемодана». Она. находится как-раз между обеими позициями, которые разделяет здесь пространство метров в сто, не больше… Кто вырыл сегодня эту воронку? Мы или неприятель?… Я не знаю…