— Я знаю, — согласился Илку. — Но потом терпение людей Шумера кончилось, и они уничтожили почти всех демонов. Немногие оставшиеся в живых бежали, и долгие годы страшились вернуться.
Лабарту глянул искоса — нет ли насмешки в глазах Илку, но тот был серьезен.
— Лучше жить, как сейчас, — продолжал бывший хозяин Аккаде. — Скрываясь среди людей.
— Но как? — Лабарту заметил впереди, у пологого спуска к воде, одинокую женщину. Она полоскала белье и складывала в широкую корзину. Но больше поблизости не было никого, можно было идти не торопясь и продолжать разговор. — Ты на виду, люди знают тебя. Что ты будешь делать, когда минует дюжина лет, и они увидят, что ты не стареешь?
— А что делал ты? — спросил Илку. — Когда жил в степи?
— Я уходил далеко, в другое кочевье, где никто не знал меня, или долгое время кочевал в одиночестве.
Илку засмеялся.
— В городе все проще, — сказал он. — Не надо уходить далеко. Достаточно сменить одежду, ремесло, имя и образ жизни — и ты станешь другим человеком.
Лабарту хотел спросить о многом, но в тот миг вопросы, теснившиеся в голове, отступили под натиском жажды. Илку вновь засмеялся и кивнул. В два прыжка они оказались у воды. Женщина, полоскавшая белье, вздрогнула и выпрямилась, но вскрикнуть уже не успела.
Лабарту тряхнул головой, отгоняя наваждение. Его воспоминания всегда были ярче чем у других людей или экимму и никогда не тускнели. Но в хорошие воспоминания погрузиться приятно, хоть и не время сейчас.
В галерее раздались женские голоса, смех, а потом во двор выбежала служанка и поклонилась, сжав руки на груди.
— Господин Лалия, — сказала она. — Господин Татану ждет на крыше и желает говорить с тобой.
— Я иду, — кивнул Лабарту и поднялся с циновки.
Лабарту смотрел, как заходит солнце. Зиккурат казался черным на фоне пылающего неба, из храма доносились протяжные звуки вечернего гонга. Вода в широком канале сперва заалела, словно свежая кровь, потом потемнела, а после и вовсе стала неразличимой. Кто-то громко читал гимн Уту. Аромат воскурений мешался с запахом ячменных лепешек, доносящимся из внутреннего двора.
Как и в давние времена люди провожали сияющего бога, прощались с ним, чтобы утром встретить вновь.
В детстве, далеком и похожем на сказку, Лабарту спрашивал у матери: «Куда уходит солнце? Оно вернется? А если оно не вернется?» А Тирид смеялась и отвечала, что солнце всегда возвращается утром.
Всегда. Да, это так.
Даже возле северного моря, где дождь стучал по серым камням и ледяная ночь жажды растянулась, казалось, на долгие годы, — даже там взошло солнце.
Я не буду думать об этом.
— Урожай собран, — проговорил Татану.
Еле слышно прошелестели шаги по лестнице, и на крышу поднялась девочка-рабыня с кувшином в руках. Сперва налила пива старому торговцу, затем наполнила чашу Лабарту. Поклонилась и села в стороне, не проронив ни звука. Даже если бы рабыня осмелилась, не смогла бы рассказать, какие разговоры вел хозяин со своим молодым помощником, — она была немой.
Татану не раз говорил, глядя на нее: «Лучший раб — тот, что не может проронить ни слова. А также тот, кто вырос в неволе, и все благо приходит к нему из рук хозяина».
— Урожай собран, — повторил старик. — Пока река не стала бурной, корабли должны отправиться в благословенную страну.
Лабарту кивнул.
— Но кто поплывет на Дильмун? — продолжал Татану. — Я надеялся, что минует месяц, другой, и я снова стану здоров и силен, как прежде. Но луна росла, старела, умирала и рождалась вновь, и что же? — Он горестно вздохнул и замолк на миг. — Днем боль не отпускает меня, и ночью вгрызается словно зверь. Веришь ли, Лалия, даже пища потеряла для меня свой вкус, и пиво это кажется мне не лучше воды из Тигра.
Лабарту поднял чашу, отпил.
— В твоем доме варят превосходное пиво, и вкус его совершенен, — сказал он. — Когда болезнь отпустит тебя, ты снова сможешь наслаждаться им и другими радостями жизни.
Пустые слова. Да, это так.
Это лето, казалось, состарило Татану больше, чем последняя дюжина лет. Он похудел, морщины стали глубже, лицо заострилось, а взгляд померк. Теперь в доме старого торговца без конца толклись целители и заклинатели, но Лабарту знал — ни благовонные воскурения, ни питье из трав, ни молитвы и жертвы, ничего уже не поможет.
Кровь Татану была темной, грязной, мутным огнем текла под кожей. Может, еще месяц проживет старик, может, больше года, но смерть его близка.
— Я позвал тебя не для праздных разговоров. — Татану одним глотком допил пиво. Рабыня метнулась вновь наполнить чашу, но он лишь отмахнулся. — Уже десять лет ты помогаешь мне, и всегда было заведено так: я уплывал, ты же оставался и следил за делами. Теперь же я болен и не могу плыть. Скажи, кого мне отправить вместо себя? Мой старший сын — воин, приближенный к лугалю, разве я посмею оторвать его от службы? Второй сын… Умен, этого не отнять, но расточителен, кто знает, что сделает, оказавшись вдали от отца? В благословенной земле много чудесного, и так легко позабыть о долге…