Она еще так молода, не старше Илку… И в крови у нее пророческий дар, а ребенку ее грозит смерть. Я не должен был…
— Прости, — сказал Лабарту. — Я не хотел говорить жестоких слов. Я жду корабль из Магана и потому не могу немедля покинуть твою землю. Но обещаю — буду пить кровь только своих жертв.
— У тебя и жертвы есть, но ты убил человека на улице? — Зимри-Айя покачала головой, по-прежнему не поднимая глаз. — Я разрешила тебе пить кровь на Дильмуне и не отказываюсь от своих слов. Но не убивай на моей земле, прошу.
Она меня боится. От этой мысли стало неуютно и захотелось поскорее оказаться на пристани или в гостевом дворе, среди шума и суеты. Среди людей, которые ничего о нем не знают. Я много старше ее, я жил до потопа и резни, и ей страшно.
— Ты — хозяйка этой земли, и я рад, что ты не отказываешь мне в гостеприимстве, — проговорил Лабарту. — Но и я не отказываюсь от своих слов. Людям Дильмуна нечего меня опасаться.
— Тебе не стоило ходить туда, господин, — сказал Кури, когда они спустились с холма.
Лабарту кивнул.
За всю дорогу до Дильмуна он и пары слов не слышал от Кури, но утром тот заговорил, и вот теперь — снова.
И верно, надо было послушать его… Что из того, что он раб и человек? Надо было.
Городские улицы сегодня казались особенно душными и пыльными, а небо над головой словно подернулось дымкой. И воздух был полон запахами: потных тел, курящихся благовоний, умащений, уличных отбросов, свежего хлеба и теплого пива… Запахи людей, запахи смерти.
Вот как ты прощаешься со мной, благословенная страна?
Скоро три корабля Татану покинут причал Дильмуна — солнце еще не успеет перейти зенит, когда они отправятся в путь. Груженые медью поплывут возвратным путем, мимо пустынных берегов, мимо разрушенного временем Эреду, и дальше, на веслах, вверх по течению Тигра…
Но из трех рабов, даров Илку, вернутся лишь двое.
Кури прав. Я не должен был…
Но если уж решил что-то сделать — то как отступить? И потому утром Лабарту отправился на холмы, что за городом, в жилище знахарей, чтобы забрать у них Адад-Бааля и увести домой, в Аккаде.
Но еще издалека понял, что не суждено.
Ни рассветные лучи, ни соленый ветер не могли скрыть запаха болезни. Он струился в воздухе, словно тень, и хотелось повернуться и уйти прочь. Но Лабарту поднялся на холм и под навесом из пальмовых листьев нашел Адад-Бааля. Тот лежал без сил, и не шелохнулся, когда подошел хозяин, лишь открыл глаза.
Лабарту едва узнал его. Всего два дня миновало, а Адад-Бааль исхудал так, что казалось, стоит приглядеться, и различишь, как просвечивают сквозь кожу кости. Лабарту отвернулся, но не помогло — даже не глядя, он чувствовал, как несется по жилам раба темная, умирающая кровь.
Возле ложа больного сидела шаманка, перебирала целебные травы, раскладывала кучками. Лицо ее было натерто красным порошком, и не понять, кто перед тобой — женщина в расцвете зрелости или же старуха. И лишь руки ее выдавали — сильные, с гладкой кожей, молодые.
Она взглянула на Лабарту, но ничего не сказала. А тот шагнул под навес, опустился на землю и коснулся руки умирающего.
— Адад-Бааль, — сказал Лабарту, не зная, слышит ли тот его — глаза раба были словно подернуты пеленой, веки едва приметно дрожали. — Я пришел, чтобы забрать тебя с собой, но вижу, что твой путь лежит в иные земли.
Адад-Бааль, казалось, собрался с силами — глубоко вздохнул, и взгляд его перестал блуждать.
— Да, — прошептал он еле слышно. Голос его шелестел, словно песок, утекающий сквозь пальцы. — На земле Дильмуна хорошо умирать…
— Ты прав, Кури, — сказал Лабарту, когда уже показалась гавань. — Ты был прав.
Позади остались улицы, городская стена и шумный рынок. На миг захотелось обернуться — кто знает, суждено ли вернуться на Дильмун? — но Лабарту сдержался и не замедлил шаг. Солнечные лучи даже сквозь одежду касались тела, струились к сердцу. Но и в полуденный лучах чудилась тревога, отголоски ее нес соленый ветер и земля под ногами отзывалась в такт.
Кури остановился, заслоняясь от солнечного света.
— Нет, дальше, — сказал Лабарту и кивком указал на юг. — Корабли наши дальше, здесь же…
И не договорил, — увидел, куда смотрит Кури.
У края причала толпились люди. Темнокожие чужеземцы, жители Дильмуна и Шумера, рабы и свободные, — все они собрались у воды. Толпа гудела, словно растревоженный улей, но время от времени примолкала. И тогда доносилась чья-то надрывная, на грани крика, речь. Слов издалека не разобрать, лишь голос — мужской, хриплый.