А мы?..
Мысли разбежались, и Лабарту поднял глаза к солнцу. Эншуну заговорил, и теперь Лабарту стал слушать его, не перебивая.
— Когда людей много, даже пьющим кровь лучше не вступать с ними в битву, — согласился степной экимму. — Но с гор пришли не только люди, и Ашакку собрала тех, кто ей подвластен, и мы сражались. — Он примолк, ожидая вопросов, но Лабарту молчал. — Их было семеро, и мы убили их вождя. Потеряли двоих, но победили, Ашакку отстояла свою землю.
Лабарту кивнул. Тревога ушла, и осколки воспоминаний не успели возникнуть — растворились в полуденном свете.
— Госпожа сказала, что города сейчас — плохое место, — проговорил Эншуну. — И спрашивала, вернешься ли ты в степь.
Лабарту повернулся к нему и, не задумываясь, ответил:
— Нет. — Потом улыбнулся и добавил: — Если буду нужен, то приду. Но место мое не в степи.
Давно уже стемнело. Лабарту лежал без сна под открытым небом, слушал, как шумит ветер, как воют и лают в развалинах собаки и гиены. Утром в путь, все решено, и цель ясна.
«Ниппур разграблен, но не разрушен!» — такие слухи бродили по руинам Аккаде. «Священный город цел, и те, города, что рядом с ним — тоже. Борсиппа и Шуанна…»
Шуанна, Длань Неба, что зовется также Врата Бога.
Врата Бога…
Лабарту протянул руку, словно хотел коснуться звезд. Они сияли в небесной тьме, безжалостные и ясные. Манили, сплетались в тайнопись, по которой жрецы Ану читают будущее.
— Я не умею читать, — прошептал Лабарту. Пальцы скользили по воздуху, повторяя очертания созвездий. — Ни клинописные знаки, ни знаки небесные… Но я знаю будущее, мне предсказали. Жизнь моя будет долгой, а линия славы — прямой… Я войду во Врата Бога, и этот город примет меня. Сила моя не возрастет никогда, ведь основа ее перебита, но все же я встречу свою судьбу… Так говорит предсказание, а значит, так и будет.
Он уронил руку и сам не заметил, как закрыл глаза. Собирался бодрствовать всю ночь и отправиться в путь с первыми лучами солнца, — но ветер шуршал в тростнике, пел колыбельную, распадался на голоса, такие знакомые, то далекие, то близкие, и каждому голосу было место в сердце. Они пели про Врата Бога, про пустынную дорогу и осеннее солнце, про войну и про землю, потемневшую от крови.
Слушая их, Лабарту заснул, и в эту ночь сновиденья его не коснулись.
Часть четвертая Таблицы судеб
Глава первая Степь
Звякнули бубенчики на кожаном браслете, пестрая накидка соскользнула на землю, и Ашакку замерла, подставив лицо вечернему солнцу. Но лишь на миг — тут же потянулась за кувшином и склонилась, наливая вино.
Лабарту принял наполненную чашу, пригубил и чуть приметно улыбнулся. В закатном свете напиток казался густым и темным, словно кровь, но вкус был иным. И не поймешь сразу горечь в нем или сладость — таков вкус винограда, вкус плодов из дальней земли.
Ашакку улыбнулась в ответ, но не шелохнулась, так и осталась сидеть, держа чашу обеими руками. Смотрела, не опуская глаз, и взгляд ее был таким же, как прежде — теплым, спокойным. Таким же, и все же — другим.
Изменилась…
— Дорого ценится это вино, — проговорил Лабарту. Ашакку засмеялась, и, словно вторя, зазвенели подвески и бубенчики. Лабарту сделал глоток и продолжал: — Должно быть, живешь ты хорошо и богато, раз встречаешь гостя таким угощением.
— Что поднести хозяину, как не самое лучшее? — Ашакку поднялась на ноги. Ветер шелестел в высохшей траве, пел свою песню. — Если бы пришел ты с жаждой — отдала бы тебе лучшую кровь степи. А пока не наступила жажда, что поднести, как не лучшее вино?
В чем изменилась она? Почудилось… Все как прежде, и я…
Лабарту отставил чашу, хотел встать, привлечь к себе Ашакку. Косу расплести ей, расстегнуть тяжелое ожерелье — пусть со звоном упадет к ногам, пусть сияет в закатных лучах… Ведь в какой бы многолюдный город ты ни ушел, одно остается неизменным — по степям, то за Тигром, то за Евфратом, кочует дитя твоего сердца, Ашакку, и она рада встрече с тобой.
Но подняться не успел — Ашакку заговорила вновь.
— Но это не самое ценное, что есть у меня, — сказала она. — Я хочу, чтобы ты увидел то, что ценее любого богатства.
Повернулась к шатрам, словно хотела позвать, но не проронила ни слова, стояла молча. Неподалеку зашлась лаем собака, засмеялся ребенок… Краткие мгновения ожидания, — а затем откинулся полог, и из шатра вышел юноша.
Как я не понял раньше?
Высокий, загорелый, в простой рубахе без рукавов. На поясе — длинный нож, а на запястьях — шнурки-амулеты. Перешагнул порог, взглянул на Ашакку и остановился в ожидании.