Так часто уходит она, и так надолго…
С самых первых дней Зу и не думала следовать за хозяином по пятам, не печалилась, когда он скрывался за воротами, и не радовалась его возвращению. Ишби не мог понять, как такое возможно, — отчего ее не тянет к хозяину неодолимая сила? Ведь Зу в самом начале новой жизни, отчего же так легко переносит разлуку с Лабарту?
Он спрашивал об этом сестру, но она только смеялась в ответ. Спрашивал хозяина — и Лабарту пытался объяснить, сбивчиво и долго, а потом сказал со вздохом: «Впервые со мной такое».
Сперва Зу просила Ишби сопровождать ее. Они бродили по улицам Баб-Илу, заходили в храмы, блуждали среди торговых рядов… Ишби рассказывал про город, горячий и прекрасный, перечислял названия улиц, показывал чужеземцев, привозящих свои товары и своих богов. Ему было радостно смотреть на город заново, видеть его таким, как видит Зу, вновь чувствовать изумление и любопытство.
Затем Зу стала уходить одна. Сперва ненадолго — на час или два. Но с каждым днем все дольше становились ее прогулки, и всегда она выбирала время, когда Лабарту не было дома.
— Значит, все верно про него говорят, — сказала Зу. Ее пальцы двигались плавно, сворачивали жемчужную нить, прятали в шкатулку. — Вот пришел его враг, и Лабарту отпустил его? И этот Эррензи, ты говоришь, не только ему враг, но и всем экимму? Как можно было отпустить его?
Ишби опустил взгляд.
Он плохо запомнил разговор, помнил лишь обжигающие чувства хозяина и силу Эррензи — похожую на силу Лабарту, но куда мощнее. Эта сила возвышалась стеной, отсекала воздух.
— Ты же знаешь, Лабарту не так силен, как мог бы быть, — тихо проговорил Ишби. — Если бы он не смог победить…
— Но достаточно сильный, чтобы стать хозяином Баб-Илу? — усмехнулась Зу и захлопнула крышку шкатулки. — Разве хозяин города не может позвать на помощь всех экимму, здесь живущих? В чем тогда его власть?
Слова ее были такими непривычными и жесткими, словно не Зу их произнесла, а кто-то незнакомый завладел ее голосом. Ишби молчал, и тишина становилась все дольше, в нее проникали голоса рабов за стеной, шорох занавесей вдалеке, звук шагов.
Ишби сделал глубокий вдох и встретился взглядом с сестрой.
— Совсем недавно ты стала экимму, Зу, — сказал он, — а уже знаешь, в чем власть хозяина города? С кем ты говоришь об этом, к кому ты ходишь?
Зу засмеялась, прижала палец к его губам, остановила слова. А когда заговорила, ее голос вновь стал теплым и текучим, как воды реки.
— Зачем тебе знать это? Разве есть кому-то до этого дело?
И верно… Разве есть Лабарту дело до нее? Он уходит, оставляя ее одну, и, возвращаясь, не спрашивает ни о чем…
Ишби закрыл глаза и кивнул.
Никогда прежде Лабарту не приходил в новый храм Сина — выстроенный недавно на другом берегу реки, возле ворот. Но Нур-Айя, брат Илку, назвал этот храм своим пристанищем, — и потому Лабарту отправился туда.
Уходящее солнце окрашивало стены зиккурата алым, и на ступени ложились изломанные тени. С вершины лестницы была видна река, корабли у причалов, и первые огоньки, трепещущие по берегам и в лабиринте улиц, — там, внизу уже сгустились сумерки, померк закатный свет.
У дверной завесы стоял жрец в длинных белых одеждах, почти беззвучно читал слова гимна. Трое других, помладше, принимали подношения, складывали в высокие корзины и уносили в глубь храма. Лабарту отдал им лепешки и сладкие финики, привычным жестом зачерпнул дым из курильницы у входа, и вошел в святилище.
В эту ночь, как и каждый месяц, тонкий серп луны рождался вновь, — и потому служба в храме началась сегодня рано. Тут не было тесно, как случается в дни великих праздников, но все же людей толпилось немало. Жизнь их стремительными искрами вспыхивала, звала, — и от того кружилась голова, путались мысли.
Я слишком устал… мне нужна кровь.
Нур-Айя был где-то рядом, и Лабарту невольно искал его среди слуг бога. Но не находил ни среди жрецов поющих восхваления, ни среди тех, что окружали алтарь, ставили чаши с чистой водой и поднимали сосуды с воскурениями. Изваяние Сина возвышалось позади жертвенника, белое, почти лишенное цвета, — лишь золотой скипетр сиял в руке да чернели провалы глаз. Звуки сливались в единый поток: мелодия славословий, мерные удары гонга, звон колокольчиков и нестройный гул людских голосов, — одни повторяли слова гимнов, другие молились, просили…
Кто-то легко прикоснулся к плечу, и Лабарту обернулся. Девушка стояла рядом и хотя скрывала ее накидка, разве можно не узнать? Ее выдавало ослепительное биение крови в запястьях и отзвук силы, какой не бывает у людей.