Ишби поспешил в дом, нырнул за дверную завесу, остановился на миг на пороге своей комнаты. Сердце тоскливо заныло, но Ишби лишь крепче сжал зубы, поборол печаль. Раз Лабарту решил уходить, — стало быть, пора, надо торопиться, и прощаться с жилищем времени нет.
Думал еще несколько лет проживу здесь…
Маленький дом, тесный, всего три года как перебрались сюда, взяли другие имена, преобразились в глазах людей… Рабов не держали, жили втроем и казались соседям семьей не бедствующей, но и не богатой. Но началась осада — и изменилось все. Как не пытайся, а не может экимму уподобиться человеку, истощенному от голода, страдающему от болезней. Ни раз и ни два уже врывались во двор люди, искали запасы зерна, проклинали и угрожали. Уходили ни с чем, — не было в этом доме пищи, а чары экимму тушили их пыл.
Но все же — слишком мы на виду.
Ишби завернул таблички в ткань, и, не думая ни о чем, устремился прочь из дома, к воротам, туда, где ждали его.
Ночная темнота пахла грязью и гарью, липла к коже, словно речная тина. Пронзительными и близкими казались звуки: вой собак, перекличка стражи вдалеке и стон ветра. Но Лабарту не слушал голоса города, закрыл от них свое сердце. Не поднимая глаз, медленно, выводил он строку за строкой, и письмена острыми клиньями врезались в сырую глину.
Дети его сердца молчали. Ишби стоял рядом, держал печать наготове, Зу же сидела, прислонившись к стене, дремала.
И сны ее неразличимы для меня, и чувства не слышны…
Прервался на миг, побоялся, что дрогнет рука от непрошенных мыслей. Но тут же тряхнул головой и вновь принялся за дело.
Он знал эти места. Здесь, возле реки, теснились дома из простого кирпича, узкие улицы петляли, заводя в тупики, и люди опасались ходить в этих краях в одиночку после захода солнца. Шум у причалов не утихал и ночью, и если хочешь затеряться в городе, то разве найдется лучшее место?
…Но не сейчас…
Лабарту протянул руку, и Ишби вложил печать в его ладонь. Резной цилиндр коснулся глины, прокатился по ней, оставил отпечаток: символ Энлиля и имя жреца, повторенные дважды.
— Готово, — тихо проговорил Лабарту.
Огня он не зажигал, писал в темноте, и теперь строки казались ему черными всполохами. Невесомой была палочка для письма — просилась вновь прикоснуться к глине. Лабарту вытер ее о край плаща, спрятал.
— Высохнет на солнце завтра, — продолжил он. — И к вечеру не придется уже прятаться тут, мы…
Он замолк, вслушиваясь в ночь. Ишби тревожно шевельнулся рядом, а Зу вскинулась, в один миг пробудившись ото сна, поднялась на ноги. Жажда была к ней близка, — движения резкими стали и ломкими, неторопливая плавность ушла.
Но даже голод ее я едва ощущаю.
Порыв ветра ворвался под навес — словно птица бесшумно пронеслась мимо — и на землю спрыгнул человек.
Нет, не человек… экимму.
Опустился на колено, руки прижал к груди. Грязный плащ был накинут на плечи, спутанные волосы заслоняли лицо, но Лабарту узнал его. Всех пьющих кровь в городе он знал.
Пришедшего звали Шакету, и не так давно он поселился в Баб-Илу. Но слухи ходили, что он лучше всех знает трущобы и городские окраины, и обличье меняет так часто, что и уследить трудно, — то разбойником становится, то жрецом Энки, то корабельщиком.
— Лабарту. — Шакету говорил еле слышно, словно голосом боялся выдать то, что лежало на сердце. — Знай, я ухожу отсюда, жить у реки теперь не буду.
— Я понял тебя. — Лабарту смотрел на него, но Шакету не поднимал глаз, и руки прижимал к груди, по-прежнему. — Но если уходишь, потому что боишься, что тесно здесь станет… то незачем — завтра покину это место.
И без меня слишком тесно здесь. Слишком людно, слишком…
Да, прежде проще всего было затеряться в трущобах, но теперь, когда люди обезумели и из-за крох пищи готовы драться насмерть… Теперь, сколько ни кутайся в грязные лохмотья, сколько ни касайся чарами встречных, — трудно остаться незамеченным среди людей, сраженных болезнью и голодом. И чем больше экимму — тем сложнее скрыться.
— Незачем, — повторил Лабарту.
Шакету взглянул на него, быстро, и вновь опустил голову, длинные пряди упали на лицо. Потом заговорил, по-прежнему тихо — так песок шуршит, высыпаясь из ладоней на землю.
— Место здесь стало плохое, плохая кровь… Мало в городе хорошей крови. Куда ты пойдешь?
Спросил и замер в ожидании. И хоть сидел Шакету не шелохнувшись, тревога его стала ощутимой, зазвенела в воздухе, как еле слышная струна.
Боится, что зря спросил, и смотреть мне в глаза боится…Но отчего я должен скрывать, куда отправлюсь?