На Дильмуне много чудесного. Голос матери всплыл из воспоминаний, такой ясный и близкий, что Лабарту едва не обернулся -- вдруг она здесь, сидит рядом на крыше и вышивает, как тогда... Должно быть потому он и уплыл туда, оставил землю черноголовых.
-- Я поплыву вместо тебя! -- сказал Лабарту. Татану нахмурился, собираясь возразить, но Лабарту продолжил: -- Я знаю, болезнь терзает тебя, один ты не сможешь управиться с делами в городе. Так пусть твой сын помогает тебе, как помогал я все эти годы. Я же отправлюсь на Дильмун, продам товар и вернусь с медью и жемчугом.
-- Это опасный путь, -- предостерег Татану.
-- Я знаю, -- кивнул Лабарту. -- Если есть другой человек, кому ты доверишь свои корабли, пусть он отправится вместо меня.
Старик вздохнул.
-- Ты прав. Что ж... Когда ты готов подняться на корабль?
-- Завтра, когда взойдет солнце, -- ответил Лабарту.
На крыше воцарилось молчание. Снизу, со двора, доносились голоса. Где-то вдалеке пели -- нестройный, пьяный хор. Заливисто смеялась женщина, и, словно вторя ей, лаяла собака. Солнце уже почти скрылось из вида, лишь алая полоса еще растекалась над крышами домов. Но и ей гореть недолго -- вот уже появились первые звезды, скоро ночь опустится на город.
Татану медленно поворачивал в ладонях пустую чашу, смотрел в нее, словно пытался разглядеть что-то на дне. Но что может увидеть человек в сгущающейся тьме? Лабарту знал, что старик погрузился в раздумья. Что ж, пусть думает. До рассвета еще долго, а то, что я должен сделать в Аккаде -- успею сделать.
Девочка-рабыня сидела не шелохнувшись, словно статуя, облаченная в льняные одежды. Да, она родилась немой и выросла в неволе, но Лабарту видел то, что сокрыто от людей: как едва приметно дрожат ее веки и как она стискивает зубы, чтобы лицо оставалось спокойным и бесстрастным. Она устала, но кровь ее была яркой и чистой, вспыхивала, словно искры костра.
И оттого кровь старика казалась еще темнее.
-- Ты прав, -- повторил Татану, и голос его звучал глухо. Видно, боль вновь напала на него, вцепилась и не отпускала. -- Кто еще, кроме тебя сможет справиться с этим делом? Даже самые строптивые рабы и слуги, умолкают и опускают глаза, когда говорят с тобой. Иногда мне кажется, что тебе ведомо колдовство, или боги одарили тебя особой силой.
-- Нет, -- возразил Лабарту, стараясь говорить легко. -- Я умею находить нужные слова, вот и все мое колдовство.
Но Татану, казалось, не слушал его.
-- Хотел бы я, чтобы ты был моим сыном, -- продолжал он. -- Тогда я мог бы умереть спокойно, зная, что семья моя и дела остаются в надежных руках.
Твоим сыном? Лабарту отвернулся на миг, чтобы не встретиться взглядом со старым торговцем. Ты видишь, что боги даровали мне особую силу, но хочешь, чтобы я был твоим сыном? Воистину, люди слепы.
И ответил почтительно, как подобало:
-- У тебя двое сыновей и четыре дочери. Есть кому позаботиться о тебе в старости, есть кому принести поминальные жертвы после твоей смерти, есть кому продолжить твой род.
Татану покачал головой и вздохнул -- тяжело, словно даже воздух причинял ему боль.
-- Я помню день, когда я сделал тебя своим помощником. Сколько лет тебе было тогда, Лалия?
-- Семнадцать, -- ответил Лабарту.
-- Семнадцать, -- кивнул старик. -- И с тех пор миновало десять зим. Выглядишь ты по-прежнему юным, годы тебя почти не коснулись, но надолго ли? Тебе двадцать семь лет, Лалия, а ты не женат и наследника у тебя нет. Разве так подобает?
Нет, так не подобает. Мне не подобает прятаться среди людей и забирать кровь украдкой. Мне подобает получать ее в дар и жить, ни в чем не имея недостатка. И что с того? Да, я живу не так, как подобает. Но я сам решаю, как мне жить. Я сам выбрал такую жизнь.
Но вслух он сказал:
-- У меня пять наложниц. Ни одна из них не подарила мне ребенка. Быть может, такова моя судьба.
-- Быть может, это знак, -- возразил Татану, -- что сын твой родится от свободной женщины, не от рабыни. Моя младшая дочь достигла брачного возраста этой весной. Я отдам ее тебе в жены, ты станешь мне сыном и унаследуешь долю, равную доле других моих сыновей.
-- Ты слишком добр ко мне, -- отозвался Лабарту и почтительно склонил голову.
Волосы упали ему на лицо, сокрыли глаза, и он был этому рад. Хотя разве сумел бы старик в вечерних сумерках прочесть то, что таилось во взгляде экимму?
Зачем мне твоя дочь, старик? Ты отдашь ее в жены Лалии, но пройдет пять лет или семь, и Лалия исчезнет. Я возьму другое имя, стану жить другой жизнью, никто не узнает меня. Кем останется тогда твоя дочь? Вдовой или брошенной женщиной?
-- Когда я вернусь с Дильмуна, -- проговорил Лабарту, -- тогда, если не изменится твое желание, я возьму твою дочь в жены, и породнюсь с тобой. Я не смел и надеяться на такую честь.
3.
Ночи уже не были душно-жаркими, как летом, но все же утоптанная глина улиц еще хранила тепло солнечных лучей. Лишь случайные звуки нарушали тишину: скрип двери, шаги, крик птицы вдалеке. И запахи города ощущались еще отчетливее и острее: здесь пахло металлом и глиной, благовониями и сухим тростником, едой и отбросами. Город дышал, спал, предвкушая новый день. Скоро настанет зима -- время укреплять каналы перед новым разливом, время отправляться на войну. Правители Аккаде вечно стремились на поле брани, казалось, врагам нет конца...
Аккаде -- город войны, часто говорил Илку, смеясь. Лабарту, почему ты избрал себе эту землю?
Илку знал, как использовать войну. Но порой Лабарту казалось, что прежний хозяин Аккаде знает, как использовать все, чем живет город.
Илку умел перевоплощаться, как никто другой. Он без труда менял дворцовые покои на жалкое жилище горшечника, а потом становился удачливым торговцем, а после -- надсмотрщиком над храмовыми рабами... Он менял облик множество раз -- Лабарту уже сбился со счета. То Илку ходил, потупив взгляд, кутаясь в простой шерстяной плащ, то надменно смотрел на просителей, толпящихся у ворот, -- и никто не узнавал его, никто не заподозрил, ни разу.
Сейчас Илку был богат и поставлял оружие и доспехи для воинов лугаля. Десятки рабов трудились в мастерских при доме.
Стражи ворот знали Лабарту и не спросили ни о чем, молча поклонились и пропустили внутрь. Раб со свежим клеймом на плече провел его в комнату, где дожидался хозяин дома.
Илку сидел возле низкого игрального столика, -- одетый в простую рубаху, с распущенными волосами. Видно, собирался уже лечь спать, но почувствовал приближение Лабарту, и остался, не ушел в спальные покои.
В комнате было светло: все светильники горели. Потрескивало масло, в воздухе плыл сладковатый дым. Порой Лабарту казалось, что Илку боится оставаться в темноте.
-- Я плыву на Дильмун, -- сказал Лабарту.
Кто же с порога говорит о делах? шепнул голос в глубине сознания -- тихий, еле слышный, не разобрать чей. Следует сперва выслушать приветственные слова, принять предложенное угощение, спросить о благополучии родных и близких...
Но к чему придерживаться людских обычаев, если рядом нет ни одного человека?
-- Я уплываю завтра, -- добавил Лабарту.
Илку кивнул, словно в этих словах не было ничего неожиданного, и тогда Лабарту подошел и сел рядом.
-- Ты вернешься? -- спросил Илку. Он смотрел на игральную доску, будто обдумывал следующий ход. Но фигурки лежали в беспорядке, словно их смахнули по небрежности или в гневе, и кости валялись на полу, под резным столиком. Лабарту подобрал их и бросил на доску. С глухим стуком прокатились они по пути двенадцати созвездий и замерли: четыре и шесть.
-- Вернусь, -- сказал Лабарту. -- Будь хозяином Аккаде до моего возвращения, но если придет более сильный -- уступи. Я вернусь и убью его, если откажется повиноваться.