Он обеими руками сжал ладонь Лабарту, крепко.
Словно вокруг бушует море, и страшно отпустить, даже на миг...
Лабарту чувствовал, как бьется сердце Илку, как пульсируют жилки на запястьях. То размерено и ровно, то -- вдруг -- сбиваются, умолкают и торопливо догоняют упущенное. Ладони его были холодны, а взгляд блуждал, не в силах остановиться.
Знаки жажды.
-- Лабарту, -- повторил Илку. -- Я не чувствовал, как ты пришел... Мне кажется, я ослеп, стал как люди, или хуже... От этой боли...
Вновь всплыли слова из прошлого, зазвучали совсем рядом, за невидимой чертой. И словно теплые лучи коснулись сердца, и стало легче дышать.
"Если же человек не сможет пройти обряд и умрет внутри круга", -- сказал Шебу, -- "то демон, пытавшийся связать со слугой свою жизнь, будет страдать, как от серебра или жестокой жажды. И тень этой потери навсегда омрачит его душу. Должно быть, поэтому Энзигаль не советовал нам..."
Лабарту наклонился, помог Илку подняться. Тот сел, глубоко вздохнул и запрокинул голову, словно пытался разглядеть солнце сквозь толщу земли.
-- Все будет хорошо, -- пообещал Лабарту. Старался говорить спокойно, но голос не слушался. -- Три дня пройдет, не больше, боль покинет тебя, ты снова станешь сильным, и...
Илку провел ладонью по лицу, попытался убрать волосы с глаз, но не сумел -- пальцы увязли в слипшихся прядях.
-- Раз ты говоришь.., -- сказал он и взглянул на человека, распростертого в двух шагах от него. Посмотрел и тут же отвернулся, опустил голову. -- Я боялся, что не умру, но останусь тут навсегда... Не в силах шевельнуться, среди боли, рядом с ним...
Надо было сдерживаться, Лабарту знал это, -- сейчас не время для упреков. Но не сумел промолчать, слова вырвались сами.
-- Зачем ты сделал это, Илку?! -- воскликнул он. -- Если тебе был так дорог этот человек, и ты хотел для него вечной жизни, почему ты не обратил его? Ты мог выпить его кровь и оживить своей, и не надо было бы...
-- Нет, -- отозвался Илку. -- Он не был мне дорог. Я выбрал его из рабов своего дома, за выносливость и силу. Но он умер, раны его не исцелились, ничего не вышло...
За выносливость и силу?.. Лабарту молча опустил взгляд. Ты хотел стать сильнее, Илку? Но ты еще станешь сильным -- с каждым годом возрастает твоя мощь. А я, никогда...
-- Зачем, Илку? -- повторил он, не поднимая глаз. -- Посмотри на меня, я никогда не стану сильнее. Но все же я не проводил обряда и не проведу.
-- Я знаю. -- Голос бывшего хозяина Аккаде был еле слышен, шелестел, будто песок, текущий из ладони. -- Ты бы стал отговаривать меня... Вот почему я дождался, пока ты покинешь город. -- Он замолк, перевел дыхание и продолжил: -- Мне не нужна была сила. Я не хотел никого обращать. Дети сердца повзрослели бы и оставили меня... Я хотел, чтобы кто-то был рядом со мной всегда, не смотря ни на что.
Всегда? Твоя хозяйка разлюбила тебя и оставила, и потому ты хочешь, чтобы кто-то был тебе предан и, как собака, ходил по пятам? Этого ты хотел? И к чему привело это, Илку?
Резкие слова уже готовы были сорваться с языка, но на этот раз Лабарту сумел удержать их.
Мгновение молчал, а затем поднялся, протянул руку и сказал:
-- Пойдем. Поднимемся к свету. Тебе нужна кровь.
2.
Ступени зиккурата -- синие и белые, зеленые и желтые -- покрылись следами копоти и засохшей крови. Исчезли медные чаши, в которых на восходе и закате курились благовония, и не было у подножия лестницы ни жрецов в белых одеждах, ни стражей с оружием. Но ступени по-прежнему поднимались к вершине пирамиды, туда, где недавно еще возвышался храм Инанны, споривший своим богатством со святилищем в Уруке.
Теперь от храма остались лишь руины.
Они чернели на вершине зиккурата, словно обломки гнилого зуба, и Лабарту смотрел туда, запрокинув голову и позабыв для вида заслониться от лучей солнца, бьющих в лицо.
-- Я говорил, говорил, что не укрыться в храме! -- пробормотал рядом старческий голос.
Лабарту обернулся.
В паре шагов остановился старик. Опирался на узловатую клюку и щурился, глядя вверх. Глаза его были красны, -- но от слез ли, от дыма или из-за груза прожитых лет? И не понять, бедняком ли он был прежде, или богатое одеяние превратилось в лохмотья.
-- Инанна покинула город и покинула храм, -- продолжал он. -- Что толку бежать к ее алтарю и закрывать двери? Дикари ворвались и залили все кровью, убили тех, кто молил о пощаде...
Залили кровью...
Жажда приближалась, и Лабарту невольно облизнул губы. Дым над городом развеялся, но горький привкус, казалось, прилип к гортани, пропитал волосы и кожу.
-- Как такое могло случиться? -- спросил Лабарту. -- Как они могли взять Аккаде? Ведь войско и стены...
Старик повернулся. Взгляд его был мутным, глаза слезились.
-- Стены и войско не защитят от гнева богов, -- наставительно проговорил он. -- Боги прокляли Аккаде, и оттого разрушен наш город. Ты зачем пришел сюда? -- добавил он вдруг и ткнул пальцем в грудь Лабарту.
Тот невольно поморщился, но удержался, остался на месте. От старика пахло безумием, рука его дрожала, а в выпуклых венах текла темная кровь, полная недугов.
-- Я скоро уйду, -- сказал Лабарту.
-- Все уйдут, -- буркнул старик и вновь повернулся к зиккурату. -- Город мертв. Где те, кто восхваляли приход Уту? Где те, что возносили вечерние жертвы? За грехи лугалей боги прокляли Аккаде. Стены разрушены, люди отданы на заклание, и не осталось ни богатства, ни славы... Сорной травой порастут улицы, в домах поселятся дикие звери. Каналы вокруг обмелеют, кирпичи разрушатся от ветра и солнца, и забудут люди, где Шаррукин построил свой город...
Лабарту мотнул головой, не в силах слушать безумные речи.
-- Так уходи отсюда! -- сказал он, резко. -- Зачем тебе умирать на проклятой земле?
И, подгоняемый жаждой, пошел прочь, -- искать в руинах чистую кровь.
3.
Этот дом, похоже, покинули еще до прихода чужеземцев. Одиноко стоял он в низине, на краю погорелого поля, нетронутый войной и пожарами. Ни двери, ни занавеси при входе, а внутри -- голый пол, без циновок и сидений. Во дворе -- пересохший колодец, но к чему экимму вода?
Вода не утоляет жажду.
Лабарту привел жертву во внутренний двор, и теперь она лежала на земле, обескровленная, под лучами полуденного солнца.
Смерть во власти чар... Многие почли бы за счастье умереть так. Лучше, чем от голода, бронзы или огня...
Лабарту выпрямился и взглянул на Илку.
Тот облизнул губы, чуть приметно улыбнулся и поднял голову, словно прислушиваясь.
Сила почти в полной мере вернулась к нему, и заметно это было по всему, -- по голосу, движениям и взгляду. И за этот короткий срок Илку вновь успел преобразиться, -- оставшиеся в живых горожане не узнали бы владельца оружейных мастерских. Увидели бы перед собой крестьянина, в знак скорби отрезавшего волосы и разорвавшего одежды, не знающего, что делать дальше.
Но разве это не так? Знает ли он, какой выбрать путь?
А я? Я знаю...
Лабарту вновь опустил голову, посмотрел на руки. Вот линии на ладонях, много их, сплетаются и расходятся... Но какая из них -- линия жизни, прерванная пять раз? И какая -- линия судьбы, прямая, как стрела? И что теперь? Илку вновь здоров и силен, нет нужды оставаться здесь, среди развалин, голода и трупов. Но куда пойти?
"Город Шаррукина, Аккаде, распахнет перед тобой ворота..."
Да, так сказал предсказатель, трижды по шестьдесят лет тому назад, в степи, на заходе солнца. Но потом он сказал о другом городе, и имя его...
Врата бога.
Илку поднялся. Полы его порванной рубахи были в грязи, в волосах -- пепел, но в этот миг Илку не походил на скорбящего. Стоял выпрямившись, настороженно глядя перед собой, словно видел нечто сквозь кирпичную кладку стены.