Важен каждый твой шаг, - говорил Шебу, - каждый твой шаг на тропе охотника. И каждое движение в траве.
Улица повернула и оборвалась, -- вывела к реке, оставила под открытым небом.
Лабарту замер, не в силах сдвинуться с места, -- таким горячим был воздух, так ярко сверкали блики на воде. Высоко поднялся Евфрат, почти до краев дамбы, и лениво плыли по нему связанные в плоты стволы кедров. Их обгоняли юркие лодки, весла с плеском разбивали солнечную мозаику, а за ними, вдалеке, шел корабль. Приближался, виден был уже ясно, -- торговое судно, тяжелогруженое, низко сидящее в воде, и парус цветной, чужеземный...
Тоска накатила, словно серый северный дождь, и Лабарту зажмурился на миг, глубоко вздохнул.
Когда-нибудь... увижу тот берег, откуда кедры привозят и пурпурную ткань... То море...
Но тут же открыл глаза и зашагал вдоль берега, и вскоре вышел на пристань.
Хоть и безжалостно палило солнце, здесь не утихала работа. Рабы разгружали лодки и вытаскивали плоты на берег, -- то и дело окунались в воду, пытались хоть как-то спастись от жаркой духоты, -- а надсмотрщик торопил, выкрикивал приказы. Воздух полон был запахом пота, мокрых бревен, горячей земли, свежей рыбы, бьющейся в высоких корзинах, -- и сквозь это едва пробивался аромат дальних стран, тот, что всегда приносят с собой корабли.
Лабарту зашагал быстрее, не обращая внимания на крики и гомон, не глядя по сторонам, -- видел уже того, к кому шел. И на мгновение, безумное, как палящее солнце над головой, показалось -- узнал. И задуматься не успел, выкрикнул имя.
-- Илку!
Но еще до того, как тот обернулся, Лабарту понял -- ошибся.
Сколько лет прошло с тех пор, как Илку ушел из страны черноголовых? Много столетий... Сила Илку теперь сравнялась с моей, или превзошла ее ...
Но этот был слишком слабым, -- должно быть, не больше ста лет миновало с тех пор, как он обрел свободу.
Таким же был Илку, когда я пришел к нему, в Аккаде... И сила их -- схожа.
Незнакомый экимму обернулся, встретился взглядом и поклонился, приветствуя. И ясно стало -- конечно же, не похож он вовсе на Илку. Был он высок и статью походил на воина, но одет был как жрец, и на запястьях блестели амулеты. Борода и волосы были сбриты по обычаю младших служителей храмов, и черты лица выдавали его, -- резкие, хищные, сразу видно, что род свой ведет из Ашшура.
-- Мое имя Нур-Айя, -- сказал он. -- Илку мне брат, один из старших.
Лабарту назвался, и ассириец приветствовал его, а потом, обернулся, жестом подозвал кого-то.
Девушка, стоявшая поодаль, у кромки воды, подошла, поклонилась. И сперва показалось Лабарту, что она жертва, кровь для Нур-Айи, -- но понял, это не так. Длинное покрывало ниспадало складками, -- почти не различить под ним было ни лица, ни волос. Одежды простые, почти не украшены, -- но сквозь ткань и сквозь кожу Лабарту видел кровь, сияющую ярче драгоценных камней. Жажда еще не пришла к нему, не обрушилась всей своей мощью, -- и все же кровь этой девушки уже манила, струилась солнечным огнем.
Она не жертва ему, она...
-- Это Амата, -- сказал Нур-Айя. -- Она узами обряда связана со мной.
Да, вот кто она ему...
Человек, прошедший мучительный ритал, и черпающий теперь юность из силы своего господина, а в ответ увеличивающий его могущество... Человек, по воле своей решивший навсегда связать свою жизнь с жизнью экимму - а на вид обычная женщина под покрывалом, вот только кровь ее сверкает, манит, и струится в воздухе вокруг привкус солнечной силы.
Шебу много раз повторял: "Опору демона легко узнать", -- и это правда... И этот демон провел обряд, сумел, а Илку...
Не успел заслониться от воспоминаний, -- они вспыхнули, заполонили душу. Илку, лежащий в колдовском круге, кирпичные стены подземелья, пропитанные запахом боли, гари и пепла.
Нур-Айя заговорил, и вернулся полуденный жар Баб-Илу. Лабарту заставил себя не думать о прошлом, но казалось -- в горле застрял запах пепла и дым погибшего Аккаде.
-- Хотели задержаться здесь ненадолго, -- говорил Нур-Айя. -- А потом отправиться дальше. Две луны или три хотел бы провести во Вратах Бога. Позволишь ли?
Лабарту кивнул. Сам того не заметив, обернулся к городу, -- к горячим стенам и жаркой крови, к улицам, сетью разбегающихся от дворцов и храмов, к зову гонгов, к душной толчее базаров. Вот он, Баб-Илу, еще многих экимму может прокормить, и потому нет причины отказывать пришедшему.
К тому же Илку -- брат ему...
-- Пока соблюдаешь законы, -- сказал Лабарту, -- сколько захочешь можешь оставаться здесь.
Говоря это, все еще смотрел на тростниковые навесы, на людей спешащих по своим делам и прячущимся в тени. И внезапно ощутил чужую силу, среди водоворота жизней она вдруг стала ясной, -- так среди путаницы следов на земле находят один верный след, и не теряют больше.
Кто-то могущественный и древний пришел в Баб-Илу, и сила его читалась издалека, ничто не могло заслонить ее.
Что случилось с городом, отчего все пьющие кровь устремились сюда?.. Я должен спешить.
Лабарту обернулся к Нур-Айе и повторил:
-- Оставайся в Баб-Илу. Буду рад еще говорить с тобой, но не сейчас.
Потом простился и покинул пристань, -- хотя желал остаться и расспросить ассирийца о многом. О дороге, которой пришел он, об обряде, связавшем его с человеком, и об Илку...
Ты хозяин города теперь, -- голос матери, пришедший из воспоминаний, звучал твердо и ясно, отсекал мысли. -- Сумей удержать его.
Чужая сила сияла, словно раскаленная головня в ночи, и Лабарту поспешил к ее истоку. И на полпути уже знал -- путь ведет к его собственному дому. Пришедший, как велит закон, отыскал хозяина города, и ждет.
Ишби стоял на улице, на ступенях. И, как только Лабарту спустился к дому, Ишби отворил дверь, придержал ее, пропуская хозяина вперед. Случайный прохожий увидел бы лишь слугу, привествующего господина, -- обычное дело. И слов Ишби никто, кроме Лабарту, не смог бы расслышать, -- так тихо говорил тот.
-- Чужие экимму, двое, пришли и ждут тебя во дворе.
Лабарту кивнул, прошел внутрь.
Гость поднялся со скамьи, шагнул навтречу. И на миг показалось, что оглушила чужая сила, и сознание помутилось от нее, смешалось настоящее с прошлым.
Эррензи...
Волосы цвета темной меди, взгляд, высокомерный и гордый, -- все как в тот день, и лишь одежды нездешние, темные, словно тень давнего проклятия.
Столько лет прошло, но неужели посмел он...
Едва не зажмурился -- сквозь три тысячелетия воспоминания вспыхнули, вместились в краткий миг, и оттого стали еще острее, еще ярче.
В Лагаш, в мой Лагаш он явился и пил кровь, не спросив дозволения. И я пришел говорить с ним...
Нашел чужака на берегу канала, близ дороги. Закатный свет кровью растекался по одежде и лицам, в зарослях тростника у воды вскрикивали птицы, а воздух казался прозрачным и звонким. Уверен был тогда, что придется сразиться, силой отстоять город и землю, отомстить за обиду.
И теперь, как тогда, он здесь...
Эррензи, из-за которого люди уничтожили пьющих кровь в земле меж двух рек.
Его имя должны вспоминать лишь с проклятиями, и он посмел вернуться сюда?! Думал, время скроет то, что сделал?
-- Я запрещаю тебе пить кровь в Баб-Илу!
Слова вырвались сами, и оставили после себя горький привкус, -- словно чистый воздух превратился в дым, тяжелый, саднящий. Дым степных костров и очагов в тесных землянках, дым догорающего погребального костра далеко на севере.
Посмел придти сюда...
В первый миг Эррензи не ответил, не шелохнулся.
Лабарту не сводил глаз с давнего врага, ждал. Только сейчас заметил -- нет рабов во дворе, видно, Ишби отослал их, чтобы не услышили люди разговора экимму. А сам Ишби остался возле ворот, и чувства его, спокойные и ровные всего пару мгновений назад, теперь окрасились страхом. Лабарту хотел обернуться к нему, хотел подбодрить хотя бы мыслью, но знал -- нельзя сейчас. Сам себе казался натянутой тетивой, и стрелой, готовой с нее сорваться.