Тогда экимму сидевший рядом, заговорил. Он смотрел в костер, не поднимал глаз на Лабарту, а рассказ сливался с шелестом травы, с треском огня, и, словно в ответ, позванивали бубенчики у входа в шатер.
"Силы стихий, небес и земли тебе не подвластны, -- сказал тот экимму. Амулеты качались в его волосах, колдовскими знаками была расшита одежда. -- Лишь чары пьющих кровь под твоей властью, они как дыхание с тобой... Но если б захотел научиться другой ворожбе -- не сумел бы. Нет в тебе такого дара. И среди людей и среди экимму бывает так".
И вот сейчас -- стоял перед ним жрец и звал учиться, постигать пути звезд.
Но гадающие по звездам не ждут воли божеств и не ворожат, ожидая ответа... Они лишь читают небо, как я читаю таблички...
-- Что же ты молчишь? -- спросил служитель Сина. -- Дважды я не стану звать тебя.
Лабарту вновь поклонился. Прикусил губу, гоня прочь воспоминания, наречия степных народов, голоса, звучащие как наяву. Ведь вокруг была лишь жаркая ночь, темные улицы, бессчетное множество людей -- огромный город, величайший, Баб-Илу.
-- Молчу, потому что не нахожу слов, чтобы благодарить тебя, -- отозвался он наконец. На жреца не смотрел, но говорил легко, нараспев, и знал -- тот верит каждому слову и усомнится не сможет. -- Но видишь сам -- я не смогу остаться.
Хотел добавить: Когда-нибудь позже, потом, приду...
Но не сказал этого вслух.
2.
Ишби шел следом за сестрой. Смотрел вниз, на край ее одежд: то взлетает он, то опадает, открывает на миг браслеты на лодыжках, тяжелые, золотые. Иногда поднимал голову, касался чарами редких прохожих, -- и те спешили прочь, не успев удивиться, куда идут так поздно ночью женщина под струящимся покрывалом и мальчик в накидке храмового писца.
Но Ишби едва замечал людей. На душе было тускло и пусто, -- давно знал, что близится этот день, но как теперь поверить, что он настал наяву? Зу рассказала обо всем, коротко, -- пока собирала вещи в темном доме, опустевшем, ждущем новых хозяев. Не желая прощаться у ворот, Ишби пошел провожать ее, -- и теперь шагал следом, не находя слов.
В переулке, ведущем к дворцовой площади, Зу заторопилась, пошла быстрее, -- и шаг ее перестал быть плавным, текучим. Ишби знал, отчего заспешила сестра. Сквозь темные стены и тепло людских жизней он чувствовал силу, чужую и грозную. Там, на площади, ждал экимму, и Зу шла к нему.
Ишби поймал рукав сестры, потянул, -- и та обернулась, замерла.
-- Ты не передумала? -- спросил Ишби.
Зу качнула головой. Покрывало соскользнуло с волос, мягкими складками легло на плечи.
-- Ты еще очень слабая, -- продолжал Ишби, и голос звучал неуверенно, тихо. -- Тебе нужна защита, а Хинзу... сможет ли тебя защитить?
Зу взглянула на него почти с жалостью, ласково дотронулась до руки, вновь покачала головой.
-- Не твои это слова, -- сказала она. -- За своим хозяином повторяешь.
За своим хозяином.
Ишби опустил взгляд, сжал руку сестры. Но знал -- скоро надо отпустить, иначе придет сюда тот, что ждет ее на площади.
-- Не бойся, -- шепнула Зу, наклонившись. -- Я долго ждала, пока кончится власть Лабарту, и теперь он не сможет удержать меня.
Ишби кивнул, по-прежнему не поднимая глаз. Хотел ответить, но не приходили слова.
Всего сто лет миновало с тех пор, как Лабарту привел Зу в свой дом, -- но вот уже она стала свободной. А Ишби, хоть и старше сестры на двенадцать дюжин лет, -- по-прежнему под властью хозяина. И сам Лабарту не знал, отчего так, говорил лишь: "Связь с детьми сердца бывает разной..." И повторял, в который раз, что лишь шестьдесят зим, не более, отделяют Ишби от свободы. Ишби слушал его и знал, что слова эти правдивы. Но понимал лишь одно -- Зу обрела свободу, и теперь вольна идти, куда пожелает.
-- Я знаю, Хинзу не даст тебя в обиду, -- пробормотал Ишби, -- но все же...
Зу засмеялась. Выпрямилась, накинула покрывало на голову, -- зашуршала ткань, скрыла перевитые жемчугом волосы.
-- Скоро придешь проведать меня во дворец, -- сказала Зу, и, все еще смеясь, устремилась прочь.
Хозяин ждал его на улице, сидел на земле, возле двери. Дом позади него, казалось, дышал темнотой, -- и, как всегда в последний миг, Ишби потянуло заглянуть, попрощаться с брошенным жилищем. Но поборол себя, подошел к Лабарту, и тот поднялся ему навстречу.
Хозяин неотличим был сейчас от тысяч горожан -- босой, с завязанными волосами, в простой одежде, лишь пояс узорчатый, яркий, но кто увидит это во тьме?
Лабарту взглянул на обращенного, и на миг Ишби почудилось, что воцарилась тишина, -- будто и ветер стих, и замолкли все ночные звуки.
Ишби хотел спросить, готов ли хозяин отправиться в путь, хотел рассказать, что все приготовления завершены, и новый дом ждет их... Но вместо этого ответил на безмолвный вопрос.
-- Зу ушла, -- сказал он. -- Ушла к Хинзу и станет теперь жить с ним.
3.
Если смотреть вдаль, то казалось, -- по-прежнему все, как когда-то. Бескрайняя равнина, горизонт тонет в жарком мареве, и сколько хватает глаз -- поля, лоскутное одеяло, расчерченное сетью каналов. Солнце сверкает в воде, тростник шуршит, и запах осени, теплый и щедрый, уносит мысли.
Как прежде... Три тысячи лет прошло... но все, как прежде...
Лабарту зажмурился, и прошлое смешалось с настоящим, бесчисленные годы рассыпались, словно песок, -- осталась лишь осень, сбор урожая, сухой шелест травы и вкус пива на губах...
-- Нет, -- сказал Нур-Айя, и от его голоса разрушились грезы. -- В этот раз держу путь в иные земли.
Лабарту вздохнул, открыл глаза.
Хоть и живу сейчас в доме, что стоит среди полей, -- что толку обманывать себя? Не будет никогда, как прежде.
Они сидели на склоне холма, над водой канала. Кувшин с пивом, опустошенный наполовину, стоял между ними, и солнце лишь начинало свой путь к закату. В такое время, где принять гостя, как не под открытым небом, подальше от сутолоки и духоты?
Лабарту удержался, не оглянулся, -- туда, где за полями и дорогой высились стены и зиккураты Баб-Илу, темный лабиринт улиц. Затем наклонился, наполняя чаши, и отчего-то тяжко стало на душе, ни солнце, ни простор не радовали больше.
-- Куда же отправишься? -- спросил он.
Нур-Айя смотрел вдаль, и по глазам не понять было, о чем думает.
Чем-то схож он с Илку, и все же совсем другой...
-- Далеко, -- сказал он наконец. -- В Угарит.
Угарит...
Это слово так часто звучало на набережных Евфрата, на пристанях и площадях Баб-Илу. Цур, Угарит, Цидон, Ако -- в разговорах эти названия звенят серебром, и все знают, оттуда везут пурпур и кедры...
-- Там другое море, -- сказал Лабарту, глядя вниз. Солнечные блики едва приметно дрожали на воде. -- Идешь в Угарит, чтобы увидеть его?
-- Нет, -- отозвался Нур-Айя, и голос его звучал удивленно. -- Хочу увидеть хозяина Угарита. Он верховный жрец города, и я слышал, что знает скрытое...
Лабарту откинулся на землю, заложил руки за голову. Слушал, как гость рассказывает про хозяина далекой земли, про богов и неведомые силы... Слушал и смотрел вверх, в подернутое дымкой жаркое осеннее небо. И слова Нур-Айи растворялись в шорохе травы, в дыхании земли и еле слышном плеске воды.
-- И не задержишься в Баб-Илу? -- спросил Лабарту, когда гость умолк.
-- Задержусь, -- отозвался Нур-Айя. И добавил с усмешкой: -- Амата устала от пути, мы отдохнем здесь.
-- Да, -- согласился Лабарту. Солнце лучами проникало в сердце, туманило разум, звало закрыть глаза, заснуть. -- Когда путешествуешь с человеком, дорога всегда длинней...
Нур-Айя хлопнул ладонью по земле, рассмеялся.
-- И еще длинней дорога, когда путешествуешь с женщиной! -- сказал он сквозь смех. -- Мы останемся здесь до новолуния или дольше.