Глава мореходов снова кричал, и теперь Лабарту разобрал его слова.
-- Моли своих богов! Пусть уберегут корабль! Такая буря!..
Бога этого моря зовут Яму... но я знаю... никакие молитвы не нужны сейчас...
Буря отгремела и стихла, и лодка вошла в гавань до того, как солнце скрылось за гранью вод. За ночь Лабарту успел обойти город, а к рассвету, в условленный час, вернулся на корабль.
Город назывался Цур, и похож был на прочие города побережья. Так же мал он был и хорошо укреплен, так же наполнен моряками и торговцами, на том же языке здесь говорили и жили те же люди. И ничто не коснулось здесь души, ничто не позвало остаться в тесной путанице улиц, среди каменных стен.
Потому Лабарту вновь стоял на палубе корабля, и смотрел, как уплывает Цур: все меньше становится крепость, а гавань превращается в мешанину цветных пятен, а потом и вовсе исчезает, делается неразличимой.
Лабарту отвернулся, взглянул вперед. Море казалось почти неподвижным, и ветер, вчера бушевавший с таким неистовством, сегодня едва наполнял парус. Гребцы налегали на весла, снова и снова, и корабль шел, уверенно и ровно.
Солнце поднималось все выше, и сквозь соль моря и запах пота, текущего по телам людей, пробивался другой привкус, -- аромат хвойного леса, растущего по склонам гор. Высокие деревья, красивые и звонкие, превратились в этот корабль, и ни море, ни ветер не смогли изгнать запах кедра.
Под навесом и возле тюков с грузом сидели путники, как и Лабарту заплатившие за путь по морю. Одни плыли от самого Угарита, другие поднялись на корабль в Цидоне и Цуре. Беседовали меж собой, но не пробовали подойти к Лабарту, не пытались заговорить с ним.
И он был рад.
Прохладный ветер касался лица, море переливалось, -- гневное вчера, спокойное сегодня, -- и не было нужды ни в словах, ни в мыслях, и воспоминания не приходили, спали в глубинах души.
Если бы только можно было плыть и плыть...
Он нашел этот корабль в Угарите -- выбрал тот, что шел дальше всех, и заплатил назначенную цену, не торгуясь. Дни проходили, берега менялись, менялся ветер, в три гавани заходила лодка, но ни в одной Лабарту не захотел остаться.
Все города эти, как братья и сестры, похожи...
Угарит был самым большим из них, и самым могущественным, и Лабарту пробыл там семь дней, полную неделю. И за неделю успел вдосталь набродиться по тесным, узким улочкам, обойти весь город вдоль и поперек. Но куда бы ни шел, к вечеру вновь оказывался на причале, провожал солнце, смотрел, как море пылает в закатных лучах.
Люди здесь не жили войной, ремесла и торговля были им ближе, но город словно бы вечно ждал нападения, -- с суши ли, с моря... Изобильный и гостеприимный город, но странный, и столь же странным был его хозяин.
Нур-Айя хотел повидать хозяина Угарита, Лабарту помнил об этом, и втайне наделся встретить брата Илку по дороге, или в городе. Но, должно быть, тот замешкался в Баб-Илу или избрал другой путь.
"Он верховный жрец города", -- так говорил Нур-Айя, и это оказалось правдой. Но при том хозяин Угарита дорожил своим местом среди людей, и управлял делами города.
Как Хинзу и Зу, они хотят того же.
Думать об этом было неприятно, и так же тяжело было разговаривать с верховным жрецом. Лицо его скрывал причудливый узор, но силу скрыть ничто не могло. Этот экимму могуществом намного превосходил Лабарту, но с виду был невзрачен и вел безумные речи. Но в гостеприимстве был безупречен, звал остаться, и многократно называл Угарит лучшим среди городов.
Если и есть у него тайное знание, которое ищет Нур-Айя, то мне оно не нужно.
Потому, получив дозволение пить кровь, Лабарту простился с хозяином города, и не заходил больше ни в его дом, ни в храмы.
Здесь жили и другие экимму. Двоих старших обращенных верховного жреца Лабарту видел лишь мельком, а с младшим легко завязалась беседа, и один из дней Лабарту провел в его доме, и разговоры были долгими.
Младшего звали Барка. Свободу он обрел совсем недавно, но все же казался старше других пьющих кровь в этом городе. И стены Угарита, казалось, тесны ему, -- слишком высоким он был, слишком красивым, не похожим на уроженцев этих мест. И обращенный у него уже был, -- со здешним именем, но по виду из дальних, северных мест.
За разговором вечер тянулся медленно, огонь дрожал в светильниках, пламенные тени скользили по стенам. Барка спрашивал про другие страны, про места, где побывал Лабарту, но говорить было трудно, снова и снова мысли возвращались к Баб-Илу. И начинал рассказывать, и не мог договорить, слова ловил на ощупь и замолкал. И когда ночь вступила в свой самый темный час, и душа потерялась в ней, тогда сказал: "И я знаю теперь... что счастья в любви не может быть". И, глядя на обращенного Барки, думал:Высшая радость -- оживлять своей кровью... Но у меня обращенных не будет больше.
И сейчас, глядя как искрится солнце на морской глади, гнал непрошенную мысль, но она уходить не желала.
Больше никогда... оживлять своей кровью не буду...
-- Видишь? -- спросил глава мореходов, указывая вперед. -- Вон Ако.
Там, вдалеке, горная гряда спускалась к морю и похожа была на тень неба. Лабарту улыбнулся.
Должно быть кедры растут там...
-- Нет! -- Собеседник взмахнул рукой, указал вновь. -- Ты смотришь не туда! Ако ближе!
Лабарту перевел взгляд и впрям увидел, -- город-крепость, еще крохотный, едва различимый, но нет сомнений -- брат другим городам побережья.
-- Мой корабль не поплывет дальше Ако, -- продолжал мореход. -- Но если хочешь дальше отправиться морем, то без труда найдешь тех, кто держит путь дальше вдоль берегов Кнаана. И до Азы сможешь доплыть и до Египта...
До Египта.
До страны, где не чтут законов и правил, откуда приходят демоны, демонами себя не считающие... Лабарту мотнул головой, отгоняя воспоминания.
Должно быть, это знак.
-- Нет, -- отозвался Лабарту. Говорил он легко, и смотрел на берег, на скалы и зеленые заросли. -- Нет мне нужды дальше следовать морем, ведь я плыл в Ако.
***
Он шел весь вечер и всю ночь, шел быстрее, чем ходят люди, и не мог остановиться. Воздух пьянил, а земля под босыми ногами с каждым шагом словно толкала вперед, звала. Кровь, утолившая вчера жажду, наполнила его ослепительной силой, и хотелось лишь идти, вперед, в темноте, под россыпью тысяч звезд.
Но утро уже миновало, настал день, -- солнце пылало над головой, текло теплом по коже. И Лабарту остановился, вдыхая полуденный свет.
Кругом шелестели травы, голоса птиц сплетались со стрекотом цикад, и аромат весны кружил голову. Тропа бежала, то поднимаясь, то спускаясь, и насколько хватало глаз волнами простирались холмы.
Столько земель повидал я, но нигде не видел...
Яркой, многоцветной была весна в степи, а в землях севера, -- живительной, освобождающей душу. И все же, нигде...
...не видел, чтобы так...
Пытался понять, но даже в мыслях не смог подобрать слов.
Тогда засмеялся, шагнул прочь с тропы и упал в траву, подставив лицо солнечным лучам. Слушал, как перекликаются птицы, искал знакомые голоса: вот горлица, а вот аист... Но усталость минувших дней подкралась незаметно, и Лабарту закрыл глаза.
Так странно, словно и не три тысячи лет миновало со дня, когда я родился... Мысли вспыхивали и гасли среди золотого и алого света. Словно бы снова стал юным... Моложе, чем был, когда бежал из Лагаша... Моложе, чем был, когда Шебу и Тирид покинули город... Совсем юным...
Полдень окутывал теплом, проникал в душу. Звуки отдалялись и гасли, воспоминания растворялись вдали. И сновидения уже увлекали в солнечный водоворот, когда сердца коснулась мысль, --
Я счастлив...