— Силушки нет, как трещит голова, Ваня! — жалобно произнес Петр Алексеевич.
— Ничего, государь, это мы сейчас вылечим, — тряхнул головой наперсник юного императора, хотя тоже чувствовал себя отвратительно.
— И зачем это ты мне так много вина наливал вчера!.. — с легкой досадой попенял император.
— А не пить, государь, вы не могли: кто же из смиренных рабов дерзнет прикоснуться к вину, раз сам августейший цезарь не делает этого? — улыбнулся наглой улыбкой князь Иван Долгорукий.
Этим «августейшим цезарем» он постоянно потчевал своего юного повелителя. Он знал, что это страшно льстит самолюбию венценосного отрока, фантазия которого при этих словах всегда распалялась.
«Я — могущественный монарх, я — сам цезарь!» — проносилось тогда в голове Петра II.
Так было и на этот раз. Петр Алексеевич гордо выпрямился всей своей еще не сформировавшейся фигурой и, облачаясь в платье, уже весело спросил:
— А чем же ты будешь лечить твоего августейшего цезаря, князь Иван?
— Сначала доброй чаркой мальвазии, а потом — свежим воздухом, государь. Не улыбается ли вам мысль поехать за Преображенское, слегка поохотиться?
— Идет! Идет! — весело произнес император.
Он захлопал в ладоши. Четырнадцать с небольшим лет сказались в «могущественном повелителе всея России». Петр Алексеевич как ребенок, как мальчик радовался предстоящему удовольствию.
Иван Долгорукий пошел отдавать приказания.
Император спешно доканчивал свое «облачение»: поверх охотничьей куртки он надел голубую Андреевскую ленту.
— Ваше величество… не извольте беспокоиться!.. — подобострастно лепетал тучный обер-камердинер государя. — Позвольте мне поправить…
— Не надо! — топнул ногой Петр Алексеевич. — Неужели ты думаешь, что я не сумею сам сделать это?..
Иван Долгорукий, подходя к спальне императора с хрустальным графином, наполненным старым венгерским вином, столкнулся у дверей с Остерманом.
— Не ожидал столь рано видеть вас! — насмешливо проговорил Долгорукий.
— Помилуйте, что за рано, раз вы собираетесь уже завтракать! — ответил Остерман со своей знаменитой тонкой улыбкой, указывая на графин с вином.
Долгорукий покраснел от злости и несвязно произнес:
— Государю что-то нездоровится, он жалуется на лихорадку.
— Немудрено. В такие морозы его величество слишком много времени проводит на открытом воздухе. Его величество встал?
— Да.
— Уж не опять ли сборы на охоту?
— Вы угадали, — насмешливо произнес Долгорукий.
— В таком случае я могу доставить императору маленькое удовольствие.
— Какое?
— Беседу с замечательным знатоком лошадей, собак, охоты.
— Кто он такой? — быстро спросил Долгорукий.
Нотка ревности и страха за то, что может явиться кто-то иной, который, чего доброго, «завладеет» государем, послышалась в голосе Ивана Долгорукого.
А Остерман спокойно ответил:
— Это Бирон, обер-камергер двора ее высочества Анны Ивановны.
— Бирон? Я что-то слыхал… Что же этот лошадник делает при дворе Ивановны?[23] Объезжает ее кобыл?
Остерман не успел ответить, так как из покоев императора послышался еще не сформировавшийся голос Петра Алексеевича:
— Ваня, скоро ты? Что ты там копаешься!
Остерман, имевший право входа без доклада, последовал за Долгоруким.
— А, это вы? — несколько удивленно и с худо скрытым неудовольствием спросил император-отрок. — Что это вам пришла за фантазия столь рано беспокоить себя?
— Зная, ваше величество, сколь вы любите лошадей и собак, я решил испросить ваше разрешение на представление вам замечательного знатока этого дела.
— А-а! — оживленно воскликнул Петр. — В самом деле? Кто он?
Остерман назвал.
— А где он?
— Я захватил его с собой. Он в приемной.
— Отлично! Так ведите его сюда, мы вместе и поедем на охоту! — произнес Петр Алексеевич.
Остерман вышел из опочивальни императора.
Этим моментом воспользовался князь Иван Долгорукий. Он торопливо налил полный кубок вина и, подав его императору, сказал:
— Пейте скорей, ваше величество, пока нет этой старой лисицы!
Петр Алексеевич рассмеялся и жадно, мелкими глотками осушил кубок до дна.
— Ух, хорошо! — переводя дух, воскликнул венценосный отрок. — А то во рту было сухо.
— Теперь и голова пройдет, государь.
— А ты что же? Пей и ты!
Остерман возвратился с Бироном.
23
Положение Анны Иоанновны при дворе было столь ничтожно, что ее не только порфироносные особы, но и простые смертные величали просто «Ивановной», разумеется, за глаза.