- Если задремлю, - просит он, - побуди, как услышишь катер, ладно?
- Ладно.
Он поворачивается на бок, подставляет солнцу свою белую спину, всю в мелких - на счастье - родинках, и засыпает.
Она приехала на тоню одна, в своей аккуратной двухцветной лодочке, чуть раньше остальных рыбаков второй смены. Она была в брюках, высоких резиновых сапогах и мужской рубашке. Шла по косе спокойно, с достоинством, видимо, понимая, что ей, такой красивой и ладной, нельзя идти как-либо иначе.
- Это кто? - спросил я фонарщика Акима.
- Настасья.
Женщина отошла на край косы, разделась там и, оставшись в купальнике, легла на горячий песок.
- Больших душевных качеств женщина, - сказал Аким, - несмотря на внешнюю красоту.
- Почему?
- Так... - ответил Аким неопределенно и вздохнул.
Я поднялся и пошел на край косы, к Настасье. Подошел к ней, присел рядом и сказал:
- Здравствуйте.
- Здравствуйте, - ответила женщина и весело посмотрела на меня. - Что бороду-то носите? Никак из верующих?
- Да нет.
- Баловство, значит.
Плавает Настасья так же, как говорит: спокойно и уверенно. Движения полных, сильных рук сдержанны и точны; голову она отворачивает от волны неторопливо, ладони сложены лопаточкой, как при знакомстве; и еще она все время улыбается, когда плывет, загадочно и чуть смущенно. Потом она замечает лодку Старикова. Он едет сюда, чтобы посмотреть работу второй смены. Настасья замечает Старикова и стремительно поворачивает к берегу. Она выскакивает из воды, хватает свою одежду и убегает в камыши переодеваться.
Стариков приехал не один. С ним Колька, Сережка и Женька. Колька и Сережка - трехлетние двойняшки. Женька постарше, ей уже шесть. Волосы у нее русые, вьющиеся, стоят торчком, как у Вана Клиберна. Нос пуговкой, обгорелый, глазенки начальственно прищурены и строги.
- Коль! Серега! - кричит она сразу же, как только отец перетащил их всех на берег. - В камыша не ходите, там змеи жалятся!
Колька с Серегой и не думают идти в "камыша", но Женьке страсть как хочется покомандовать. И когда братья, сбросив трусишки, бегут в реку, Женька подходит к берегу и начинает сердитым голосом покрикивать:
- Далеко не лазить! Ямина там!
Из камышей выходит Настасья. Она сейчас совсем другая. И когда она здоровается со Стариковым, я замечаю, что и голос у нее совсем другой, не то что пятнадцать минут назад. Стариков на ее приветствие отвечает глухо:
- Здравствуй, Настасья.
Женщина останавливается рядом и заглядывает в его лицо. Стариков сразу же лезет за сигаретой, закуривает, потом отворачивается и принимается сосредоточенно и деловито разглядывать свои сапоги.
- Как улов-то ночью? - спрашивает Настасья.
- Ничего.
- Не выспались, верно?
- Да нет, поспал.
- А усталый с виду.
- Нет, ничего.
- У нас побудете или домой?
Стариков отвечает не сразу. Он кашляет и говорит:
- Да уж и не знаю...
Потом они смотрят друг на друга. Лицо у Старикова сейчас доброе, беспомощное, а оттого очень молодое.
Я вижу, как они неотрывно смотрят друг на друга. А потом я вижу, как взгляд женщины переходит на Женьку, которая по-прежнему командует Серегой и Колькой.
Настасья смотрит на Женьку, а Стариков - неотрывно - на нее. Женька чувствует на себе взгляд, оборачивается, видит рядом с отцом Настасью и звонко кричит:
- Здравствуйте!
- Здравствуй, Женечка! - отвечает Настасья.
- Купаю вот неугомонных, - деловито сообщает Женька, - посинели, а вылазить не хотят. Настасья говорит Старикову:
- Вы б ехали, пожалуй. Закупались ребята, простынут...
Говорит она сейчас медленно и жестко. Стариков поднимает острые плечи и идет к лодке.
- А ну, пацаны! - командует он. - Марш в лодку! Домой едем! - Он берет ребят, переносит их в лодку и садится к мотору.
- Папка, - слышит он жалобный, обиженный голосок дочери, - а меня-то?
Он забыл перенести Женьку, она стоит на берегу и чуть не плачет. Стариков подходит к ней, вскидывает ее высоко над головой, вздыхает, целует дочку в лоб и сажает рядом с ребятами. Настасья стоит на косе и смотрит вслед лодке Старикова, которая становится все меньше и меньше...
Фонарщик Аким толкает меня локтем в бок и спрашивает:
- Видал, какие дела? Матери-то у них нет. Понял?
- Понял.
- Ничего-то мы с тобой не поняли, - убежденно возражает Аким. - Мы посторонние наблюдатели. Дурни дурнями! Так-то, борода...
Стариков везет меня на пристань Бирюсовая коса. Скоро придет пароход, на котором мне надо уезжать в Астрахань. Стариков сидит у руля и говорит:
- Смешное дело, кажется, а вглядись - большой в нем смысл. Понимаешь, взял я в библиотеке книгу де Мопассана, рассказы и повести. Читаю - про любовь.
Интересно, конечно. Но песни нету. А без песни только крокодил любит. Однако читаю. Черт, может, думаю, у них так заведено, у французов-то. А потом попался мне рассказ про рыбаков. Как там одному парню руку канатом срезало, только чтоб снастя не терять с уловом. Долго я думал про этого парня, про безрукого. И решил в нашу газету статью написать о нем. Написал. А мне оттуда ответ: мол, то, о чем вы пишете, было в капитализме, и ничего хорошего в этом нету. - Стариков усмехается и продолжает: Капитализм, он, обратно, капитализмом, не в этом суть рассказа заключена. Брат братиной же рукой жертвует, чтоб свое добро спасти.
Свое. Вот в чем его суть. Ну ладно, а если добро наше? Если снастя моей тони принадлежат? Как при социализме надо поступать? Снастя резать? А может, руку? Я тут моим рыбакам-то на политзанятиях этот рассказ три раза читал. Горячились люди. А я люблю, когда горячатся, без этого не жизнь, а сплошной студень. Жизнь, она, брат, как шевиот, всегда две стороны имеет...
Стариков прислушивается, щурит глаз и говорит:
- Через полчаса твой придет - слышь, гудит? Очень я люблю слушать, как пароходы гудят, - сердце щемит, а радостно. Отчего так, а?
Пароход идет в Астрахань. Он идет ночью, останавливаясь у маленьких деревянных пристаней. Названия своеобычны, как и весь этот край: Мумыры, Оля, Оранжерейное, Икряное...
Даже ночью на пристанях людно. Пожилые рыбаки и рыбачки смотрят, кто едет, куда едет и зачем. Молодежь танцует под радиолу. Мальчишки ныряют с пристани в темную маслянистую воду.
Когда людно, тогда хорошо. Многоголоса сейчас дельта Волги и звонка. Радость здесь во всем: и в реке, и в людях, и в путине, и в ночном звездном небе, и в утреннем солнце. Надо только всегда эту радость видеть.