Одна из небольших северогерманских монархий, Кургессен — курфюршество Гессен, часто также именовавшееся Гессен-Касселем, — имел важное стратегическое значение для Берлина, поскольку его земли располагались между основной частью Прусского королевства и Рейнской провинцией. В 1850 году противостояние между курфюрстом Фридрихом Вильгельмом! стремившимся сделать свою власть абсолютной, и общественностью достигло здесь такой остроты, что монарх попросил Германский союз ввести свои войска на территорию курфюршества. Однако Кургессен являлся одновременно частью созданной пруссаками конфедерации, причем идею последней поддерживала именно оппозиция. Берлинские политики оказались в исключительно сложной ситуации. С одной стороны, они вовсе не желали безучастно наблюдать за тем, как австрийская армия окажется на жизненно важных для Пруссии коммуникациях; отказаться от вмешательства означало бы признаться в своем полном бессилии, то есть похоронить только что созданную конфедерацию. С другой стороны, ввод войск означал фактическую поддержку либеральной оппозиции в конфликте с законным монархом, что противоречило принципам прусского руководства, и значительно повышал риск прямого военного столкновения с монархией Габсбургов.
В итоге прусские войска все-таки вошли в курфюршество, что вызвало решительный протест Австрии, которая 21 сентября провела через Бундестаг решение ввести в Кур-гессен контингенты Германского союза. В воздухе запахло войной. При этом Пруссия находилась в международной изоляции — российский император Николай I, видевший в любых внутригерманских переменах опасное нарушение установленного порядка, всецело поддерживал Австрию. Фактически к осени 1850 года прусская политика оказалась в тупике, из которого невозможно было выбраться без войны или серьезного дипломатического поражения.
Пруссия провела мобилизацию своей армии, однако всерьез о военном столкновении в правящей элите не думал практически никто. Исключение составлял Радовиц, ставший 26 сентября министром иностранных дел и готовый идти до конца. Однако его влияние неуклонно падало. В середине октября прусский министр-президент граф Фридрих Вильгельм фон Бранденбург отправился в Варшаву, где встретился с российским и австрийским монархами и заверил их в готовности отказаться от планов конфедерации и вернуться к дореволюционному устройству Германского союза. Это было отступление по всему фронту, однако отступление в сложившейся ситуации спасительное. 3 ноября Радовиц был отстранен от должности — как писал Бисмарк, «от радости я верхом на стуле проскакал вокруг стола […]. Словно камень свалился с сердца»[149]. А 29 ноября в моравском Ольмюце был подписан австро-прусский предварительный договор, в соответствии с которым Пруссия полностью отказывалась от своих проектов, обязалась демобилизовать армию и вернуться в Германский союз. Князь цу Шварценберг предпочел бы нанести противнику более серьезное дипломатическое, а лучше военное поражение, однако под давлением Петербурга ему пришлось проявить умеренность. Николай I вовсе не был заинтересован в изменении баланса сил и чрезмерном усилении позиций Вены. По сути, возвращение к дореволюционному статус-кво было не самым плохим выходом для Берлина. Тем не менее современниками все произошедшее было воспринято как унижение, словосочетание «позор Ольмюца» (Schande von Olmütz) прочно закрепилось в прусском политическом лексиконе.
Бисмарк в данном вопросе занимал двойственную позицию. С одной стороны, ему было крайне неприятно унижение Пруссии. 19 ноября на страницах «Крестовой газеты» он требовал начать с Веной переговоры о полном равенстве двух держав в рамках Германского союза: «Пока Пруссии, черно-белой Пруссии, не обеспечено повсеместно равное с Австрией и возвышающееся надо всеми остальными положение в Германии, мы тоже хотим войны»[150]. Он также выступал против вывода войск из Кургессена, что вызвало серьезные разногласия с Леопольдом фон Герлахом. В то же время Бисмарк принимал во внимание реальное соотношение сил и шансы на успех, а также возможные последствия столкновения для внутренней политики Пруссии. «Война была бы теперь совершенной бессмыслицей, и привела бы только к тому, что наше правительство сдвинулось бы еще на пару миль влево», — писал он супруге[151]. Ольмюцское соглашение он приветствовал как победу здравого смысла над эмоциями.