В одной из палат, на второй кровати от дверей лежал мужчина лет пятидесяти. Он не вступал в разговоры, только слушал, что рассказывали бывалые, хотя и молодые воины. Ведь иные отступали с боями в кубанские края с самой границы.
Это был Петр Мефодьевич Крюков, получивший пулевое ранение в бедро при ликвидации банды. Крюков слушал, сравнивал рассказы с тем, что пришлось пережить ему в гражданскую, и думал про себя: да, большая война идет, не сравнить с прошлой.
— А вы, батя, тоже воюете?— спросил молоденький красноармеец с соседней койки.
— Да, сынок, воюю. Стаж у меня в этой войне невелик — вот эта рана. Но в жизни-то своей повоевал. Тебя еще и на свете, наверное, не было, когда я на коне эти края от деникинцев да других бандитов очищал.
И Петр Мефодьевич, видя, как внимательно слушают его раненые, начал рассказывать о жизни на Кубани. Он поведал о трудных годах гражданской войны и о том, как организовались тут колхозы, как пришлось биться с кулаками, укрепляя новую жизнь.
— Теперь не узнать нашу Варениковскую. Если бы вернулись сюда бывшие, не узнали бы своей станицы. Одной только рогатой живности в колхозе более трех тысяч, не считая овец да свиней. Многое за эти годы понастроили колхозники. Вот, к примеру, у нас: фермы новые, большой клуб, своя электростанция, детские ясли, две новые школы. А сколько куреней новых. Ого-го! Зажили мы добре последние годы; о хлебе, что его не хватит до нового урожая, и забыли думать. По-городскому стали жить да одеваться наши колхозники. Он помолчал и добавил: — Вот только удержим ли мы фрица за проливом...
— А где же вас ранило?— спросил тот же сосед по койке.— С самолета, наверное.
— Да нет, не с самолета. Объявился у нас один бандюга, бывший вахмистр. Он в шайке царского полковника Лаврова состоял. А потом где-то сгинул. Но ненадолго. Прошлой осенью снова появился в плавнях. Вот и попал я там с бойцами в переделку. Застукали мы бандюг, да только досталось и мне. Теперь вот бедро заживает плохо, видно, старые кости худо срастаются.
— А кто у них старшим был?—спросил от окна раненный в голову боец. Из-под бинтов у него виднелась только нижняя часть лица.— Я ведь в здешних краях родился. Вот вы говорите о Варениковской. Это моя родная станица.
— Вот как!— оживился Крюков.— Земляк, стало быть. Фамилия того бандюги Марущак, он из другого села. А вот ты скажи, ты-то чей будешь?
— Желтовы мы, может, знаете?
— Так ты Желтов? Не Гавриила, случайно, бывшего мельника нашего сынок?
— Его, мельника. Степан Желтов. Вывезли нас в тридцатом на Ставрополыцину, в Дивенский район. Там и живем до сих пор.
Палата притихла.
— Стало быть, из кулаков ты, браток, да?— спросил сосед Крюкова. Как же тебе Советская власть оружие доверила?
— Кулаки? Да что я помню о том времени, когда в отцовском доме находился? Мал еще был. А вот как жил до ухода ка войну, могу сказать. Мы с матерью да с сестренкой Варькой в высылке одни оказались. Батя в дороге где-то без вести пропал. Было, конечно, трудно сначала. Одна ведь мать работала. Потом хатенку построили, начали обживаться. И что вы думаете, сейчас там у нас? Большущий колхоз стал, много техники, освоили больше шестидесяти тысяч гектаров земли... А жили как! Я, например, за сороковой год с женой заработал около ста пудов только одной пшеницы. Хлеб круглый год белый, а вот кулаками были — мать только по праздникам такой давала. Да и до хлеба было что есть. В базу корова, свинья, овцы, птица. Во какая жизнь пошла. Бывало, соберутся деды, те самые кулаки, и гутарят да посмеиваются сами над собой о том, за что в прошлом держались.
— Но были и настоящие толстосумы,— возразил Петр Мефодьевич,— вроде Мещерякова. Я, к примеру, с гражданской только шашку да папаху привез — гордость казака, а за пазухой ни гроша не было. Ну женился, нажили сынов, а кормить-то их нечем было. Землю дали, а с чем к ней приступиться? Ни скота, ни машины. Вот и пошел на поклон к тому толстомордому Мещерякову. Ему и до революции жирно жилось. И после гражданской. Появился дома не с пустым кошелем, было за что зацепиться. Правда, все, что за чужой счет нажил, то и пошло прахом. Выжили мы его тогда из станицы, ушел он.
— Правильно, земляк... Не знаю, как звать, величать-то вас...
— Петр Мефодьевич.
— Это точно, Петр Мефодьевич. Были мироеды, что против власти шли, а за ними иной раз и середняки тянулись, поддавались на их агитацию. Я еще мальчонкой был, но помню выстрелы по ночам. Разговоры слышал: палили из обрезов по активистам да красного петуха пускали. Было... Да вы об этом могли бы много порассказать. Я — о другом... Вот тут кто-то спросил, как же, дескать, мне, кулацкой породе, оружие доверили. Я так скажу: правильно нас выселили. Было за что. Но потом-то, когда работать стали на новом месте, хозяйство подняли, хлеб стали государству сдавать, другими же людьми стали. А как работали! Ордена за труд получали, и никто нам прошлым глаза не колол. Наш колхоз, что у станции Дивное, уже миллионером перед войной этой стать был должен. А что помешало? Гитлер этот окаянный. Как началась война, к нам приехали в район военные уполномоченные. Собрали народ, побеседовали и спросили, как наше мнение, пойдем ли мы воевать за Советскую власть? Мы от такого вопроса опешили. Как. же, думаем, так? Нас как-никак врагами этой власти считали и вдруг такое спрашивают. Значит, в трудный для Родины час доверяют нам! Выступили наши мужики, сказали: благодарим за такое отношение к нам и готовы хоть сегодня явиться куда скажут. А что касается фашистов, которые явились «освобождать» нас от Советской власти, то мы их это делать не просили. На этом уполномоченные и уехали. А через неделю-другую вышел приказ: призывной возраст — явиться в военкомат. Я, к примеру, добровольно пошел. Взяли; хотя с трудом... Так что нашего брата сейчас много в Красной Армии воюет.