Не то чтобы я не пыталась… В сущности, мне даже было немного жаль Пак Хва, эту избалованную девчонку, совершенно не знавшую жизни. Однажды днем я дождалась ее у выхода из школы и отчитала. Мы пошли в кафе «Лавацца» в Хонгик. Она села на террасе, чтобы можно было курить.
– А не рановато ли тебе курить? – спросила я.
– Можно подумать, что ты не куришь.
– В твоем возрасте я еще не курила.
– Какая разница?
Я решила бросить этот разговор. В конце концов, какое мне дело, курит она явно или исподтишка.
– Как хочешь, но ты же в школе ничего не делаешь.
– Ты-то откуда знаешь?
– Слушай, я видела классный журнал, ты же постоянно прогуливаешь, и отметки у тебя ужасные.
– А каким боком тебя касаются мои отметки?
Разговор внезапно перешел на повышенные тона, она пригнулась ко мне, я видела ее расширенные зрачки и надувшиеся от злости вены на висках.
– Ты – никто, деревенщина, поступила в университет и думаешь, что выше всех! Убирайся обратно к себе в Чолладо, лови своих каракатиц!
Вдруг я увидела, какая она уродливая и вульгарная. Слушая ее оскорбления, я не могла отделаться от мысли, что она ужасно похожа на свою мать – то же широкое лицо, скошенный подбородок, низкий лоб, только с разницей в двадцать лет. Все, что она говорила мне, – о возвращении к рыбной ловле, – все это шло от тетушки, она явно говорила то же самое у меня за спиной.
И я решилась. На деньги, полученные от Саломеи, я сняла жилье в другом районе, на холме над Синчоном. У квартиры имелся отдельный вход, и это было очень хорошо: не надо было всякий раз встречаться с хозяйкой. Всего одна комната в полуподвальном помещении со старой раковиной и уборной, отделенными друг от друга полиэтиленовой занавеской. Сыровато, темновато, но здесь я чувствовала себя дома, мне не надо было больше слушать ни нытья двоюродной сестры, ни тетушкиных упреков, ни храпа ее мужа. Я ходила на лекции, покупала себе еду, колу, сигареты и была счастливейшим человеком в мире. Я и представить себе не могла раньше, как это здорово, когда ты одна, совершенно одна и тебе не надо ни с кем общаться. Не понимаю девчонок, которые жалуются, что у них нет подруг, что им одиноко. Они просто не осознают своего счастья. У меня даже не было потребности завести парня. Ребята, с которыми я знакомилась, казались мне все самовлюбленными идиотами. Какие-то маменькины сыночки, избалованные мамочками, подружками, старшими сестрами, преподами. Ничего их не интересует, кроме собственной персоны, только и знают, что причесываются, душатся да делают селфи, чтобы проверить, как у них лежат волосы. Некоторые подходили ко мне, пытались заливать что-то, но я посылала их подальше. Скажешь такому что-то вроде: «Ну и прыщи у тебя!», или: «Тебе никто не говорил, что от тебя воняет?», или еще: «Где ты откопал эту куртку? Ты в ней на водопроводчика похож!» – и он тут же сдувается и уходит. Они всегда напоминают мне мошенников, которые пристают к людям, начинают нести что-то о потустороннем мире, и все это только чтобы заманить их в глухое место за городом и ограбить!
Единственный человек, с кем мне хотелось увидеться снова, была Саломея. Не потому что она наняла меня, чтобы я рассказывала ей разные истории, а потому что так их слушала: она словно пила мои слова, а глаза ее излучали всю энергию, содержавшуюся в хилом тельце. Как-то утром она позвонила мне сама. Я была на лекции, увидела знакомый номер, высветившийся на экране, но не перезвонила. В обеденный перерыв, когда я ела в столовой свой супчик, она позвонила снова.
– Моши-моши[17]? (Она сама обычно так отвечала.)
– Вы мне нужны, я хочу услышать продолжение вашей истории. Почему вы мне не звоните?
– Я была занята в институте, мне поручили организовать семинар по переводу.
Я сказала правду, хотя больше была занята переездом на новую квартиру. Но об этом я не могла сказать ей, ведь мы договорились никогда не разговаривать о реальной жизни, и мне это очень нравится, я считаю, что люди слишком много болтают о своих житейских заботах, которые никому, кроме них самих, не интересны. У Саломеи были огромные проблемы со здоровьем, но она заикнулась об этом один только раз, чтобы пояснить, что не может ходить и что к ней два раза в день приходят медсестры, чтобы переодеть ее и умыть. Ей хотелось, чтобы я поняла, почему она не провожает меня до двери. Раньше у меня не было знакомых в таком состоянии. Моя бабушка перед самой смертью и то могла ходить, хотя и согнувшись в три погибели, и даже выходила во двор, чтобы покормить кур.
17
Моши-моши (