— Классно у вас получается, — удостоилась я похвалы своего подопечного. — Спасибо. Скажите, а Ника это сокращено от Никита?
— Нет, — я сделала вид, что не заметила подкола. — Это в честь богини победы. Была такая у древних греков. С крыльями. И без головы. Хочешь, расскажу?
Пока маленький Павел, навострив уши и раскрыв рот, слушал лившиеся из меня могучим потоком мифы Древней Греции, я усиленно пыталась задушить в зародыше мысль о том, что безголовая богиня кого-то мне очень напоминает. Где была моя голова, когда я одна отправилась на охоту за прячущимся в кустах Виталием? Как меня угораздило потерять ее в поезде? Почему эта самая голова упрямо качается из стороны в сторону, как только в нее закрадывается мысль плюнуть на все и набрать на мобильнике номер Павла Челнокова.
Нож вдавился в картофелину с такой силой, что, развалив ее пополам, глубоко врезался мне в ладонь. Хорошо, что я его давно не точила, иначе порезалась бы до кости. Но Пашке хватило и этого. Увидев алый ручеек, стекающий по моей кисти, он стал белее стен кухни, а потом закатил глаза и сполз на пол. Пришлось, чертыхаясь сквозь зубы, срочно шлепать его по щекам здоровой рукой. А потом с помощью подоспевшего Николая перевязывать упорно кровоточившую рану.
Наконец страсти улеглись, картошка почистилась, и я в сопровождении пришедшего в себя Пашки отправилась на экскурсию по музею. Гидом вызвался быть Николай. Мы бродили по оказавшимся многочисленными комнатам, и я постепенно утрачивала чувство реальности, как будто погружалась в тот недосягаемый, запыленный парой веков мир.
Веер. Даже духами до сих пор пахнет. В моей руке он ожил, дохнул в лицо эпохой, об уходе которой я всегда тайно сокрушалась. Глубоко в душе больным зубом задергался распятый компьютерным веком романтизм. Скользить в танце по навощенным паркетным полам, и чтобы проносились мимо язычки пламени сотен свечей, сливаясь в огненные ленты. И чтобы моя рука нежилась на его надежном плече, обтянутом форменным мундиром. И чтобы его рука робела на моей стянутой корсетом талии. И чтобы чуть хриплый голос повторял в такт музыке: «Ах, мадемуазель Ника, мадемуазель Ника… Ну какого хрена ты от меня опять сбежала?!»
Голос бывшего жениха, прозвучавший в сознании, был настолько реален, что я в испуге завертела головой, готовая наткнуться на его зеленые волчьи глаза, горящие убийственным презрением. Но наткнулась на экспонат. Казалось, эта старуха на полтора века уснула перед раскрытым настежь окном, положа одну руку на стоящую рядом прялку с куделью серой шерсти, а в другой намертво зажав черное от времени веретено. Выбеленная рубаха с тесемочками на рукавах, открывала иссохшие кисти, перевитые старческими венами. Из-под черной, в зеленую клетку поневы, складками ниспадавшей до пола выглядывали носки настоящих лаптей. Поневоле я подивилась мастерству сработавшего манекен. Такое сходство с человеком из плоти и крови просто в голове не укладывалось. Даже седая прядь, выбившаяся из-под головного платка, казалась самой что ни на есть живой. Хорошо, что морщинистые веки старухи закрыты, иначе…
— Ты кого привел, Коленька? — иерихонской трубой раскатилось по танцевальному залу, и на меня в упор взглянули маленькие карие глазки неожиданно зашевелившейся старухи.
— Прости, что разбудили, мать, — пробасил в ответ «Коленька», ничуть не удивившись ожившему манекену. — Это Ника Евсеева. Будет за Лехиным Пашкой приглядывать. Ты ее не обижай. Она хорошая.
— Вижу, какая она хорошая… — Пронзительные глазки опытными бурильщиками пробились к самым недрам моей души и уже хозяйничали там во всю. — Господи, и кому теперь только детишек доверяют — сиськи вон на просвет видать! Потому и живем в беззаконные времена…
— Ну чё ты так, мать… — вступился за меня Николай.
— А перед тобой только хвостом покрути, ты и лису в курятник запустишь. Кобель, — старуха зыркнула на Чинарова, так что тот покраснел даже сквозь бронзовый загар.
— Не-е-е, баба Степа, — неожиданно вступился за меня мой подопечный. — Она хорошая. Честное слово. Она мне кучу всего понарассказала и картошку помогла почистить. Даже порезалась сильно.
— Картошку почистить и то не может, бесстыдница городская, — продолжала ворчать баба Степа. — Да не стой ты столбом, как тебя… Ника! Покажь руку-та!
Понимая, что со старухой лучше не спорить, я протянула ей перевязанную Николаем ладонь, на которой сквозь бинты отчетливо проступало алое пятно.
— И перевязать-та толком не смогла, косорукая.